Дальше ваш билет недействителен

Без двадцати одиннадцать я, как было условлено, приоткрыл дверь. Интересно, убийца придет со своим чемоданом, раз он должен симулировать ограбление? Или нет? Я достал из шкафа в спальне чемодан и притащил в гостиную. Как поступить? Может, не стоит вмешиваться? Откуда мне знать, возьмет ли профессионал чемодан с моими инициалами? А с сумкой я как‑то плохо его себе представлял. Еще надо подумать о следах борьбы. Тут я расхохотался. Узнаю себя: всем‑то, до самого конца, я должен распоряжаться сам, всегда должен оставаться хозяином положения. Хотя и знал: на человека, которого выбрала Лили Марлен, можно положиться целиком и полностью. Он думал, что меня нет дома, а я оказался в квартире, завязалась борьба и… ах да, чуть не забыл, надо выключить свет.

Я выключил и снова сел на диван. Прислушался к себе – ни капли нервозности или страха. Бык готов идти под нож. Не знаю почему, но я хотел, чтобы удар мне нанесли в затылок.

Послышался какой‑то шорох.

Я скрестил руки и наклонил голову.

Наверно, у него с собой фонарик.

И вдруг в гостиной вспыхнул свет.

В дверях, не успев еще отнять руку от выключателя, стояла Лаура.

У меня помутилось в глазах, тело сковал паралич, и все вокруг заволокло бредовым мороком.

Лаура сняла перчатки. В руке она сжимала серебристую сумочку. На ней было длинное, до полу, с длинными рукавами изумрудное платье, а поверх него – расшитая блестками туника.

Сознание реальности стремительно возвращалось, будто накатывал бурный вал смятения и протеста. Я вскочил на ноги:

– Тебе нельзя здесь оставаться. Я жду…

– Я знаю.

Первая моя мысль была весьма благородной. Лаура, подумал я, почувствовала, что я в опасности, и бросилась сюда, ко мне, прямо с какого‑то великосветского приема. Дань женской интуиции и возвышенным чувствам, и если в этих строках есть циничный привкус, то только потому, что юмор, верно, тоже развращает.

Я видел черное зияние дверного проема, а в позолоченной зеркальной раме – белого человека, запертого в четырех стенах своего старого жилища, словно в западне.

– Мне позвонила твоя знакомая. Мадам… Льюис Стоун, да, точно.

– Лили Марлен, – прошептал я.

Лаура легким победным шагом прошлась по комнате. Гладко зачесанные и собранные в узел волосы открывали чистый, ничем не омраченный лоб.

– Она сказала мне…

– Я знаю, что она тебе сказала.

Лаура опустилась на пол рядом со мной:

– Жак, я не могу без тебя жить, и… не станем же мы расставаться из‑за того… из‑за того, что…

– Из-за того, что я стал импотентом. Скажи, скажи это, Лаура. Давно пора сказать это четко и ясно.

– Неправда! Просто ты нуждаешься…

– …в помощнике, – договорил я и натужно засмеялся.

– Да нет же, нет! Твоя знакомая мне все объяснила…

– Что эта тварь тебе объяснила?

– Ты прожил долгую жизнь, и твоя сексуальность стала более сложной, не такой… элементарной…

– Ах, не такой элементарной? Скажи еще – искусственной!

– И надо с этим примириться.

– Примириться? Примириться – с чем? – заорал я, вскочив. И ухватился за дряхлеющую европейскую цивилизацию, которая так кстати подвернулась под руку. – Лучше сдохнуть! Пусть примиряется Европа, я не стану! Раз у меня нет больше будущего, нет жизнестойкости и силы, раз я теряю самого себя и должен отказаться от дорогих мне представлений о себе, о западном мире, о Франции…

– Господи, Жак, что ты несешь?

– Есть предел той цене, которую я согласен платить за сырьевые и энергетические ресурсы.

Однако засмеяться я на сей раз не успел. В прихожей послышались шаги – и появился Руис. Это было нетрудно предвидеть – заботливое окружение сомкнулось.

Руис был в фуражке и шоферской форме. На правом плече торчали, засунутые под кожаный ремешок, перчатки, и хищные пустые пальцы топорщились мне навстречу вороньим крылом.

– Старая сводня, – пробормотал я.

– Si, señor, – сказал Руис.

Он дошел до середины гостиной, снял фуражку и смиренно замер. И снова, в последний раз, при виде этого лица, столь непохожего на мое, согретого нездешним солнцем, меня пробрала судорога сладкого предвкушения. Теперь я заметил что‑то жестокое в его сжатых губах и едва ли не вызывающее спокойствие, безразличие, с которым он держался, уверенный, что будущее и победа – за ним. На миг во мне взыграло все: протест, возмущение, гордость, сарказм, военный оркестр и парадный марш по Елисейским Полям под боевыми знаменами с де Голлем во главе, а также пламенная старая пластинка, и в этой музыке злобно шипели, корчась в агонии, остатки публично обнаженного классового сознания.

Револьвер был совсем рядом – в ящике стола, но и эта мысль угасла, не успев подуматься.

Лаура окинула Руиса не слишком дружелюбным взглядом и закурила.

Плотно задернутые занавески, красный свет. В моей опустошенной голове метались бесконтрольные мысли. Одна из них была особенно хороша. Я вспомнил предостережение Киссинджера: если энергетические потоки, в которых жизненно нуждается Запад, будут перекрыты, может вспыхнуть война.

– Примерно таким я его себе и представляла, – сказала Лаура.

– Ты его представляла?

Она опустила глаза: