Дальше ваш билет недействителен

– На выходе из станций метро висят такие таблички: “Дальше ваш билет недействителен”…

Жан-Пьер молчал, видимо не зная, как поступить: поддержать словами, может быть, даже очень искренними, или предпочесть уважительную мужскую сдержанность, которую я с детства приучал его соблюдать в наших отношениях.

– Лаура?

– Я только что видел Дули. И у меня открылись глаза. На него нельзя полагаться. Это совершеннейший сумасброд. Не просто эксцентричный человек – настоящий больной. Не соображает, что говорит и что делает. Устроил, кажется, дикий скандал в Болонье.

– А ты не знал? Об этом писали во всех газетах.

До меня вдруг дошло, что я уже несколько недель не открывал ни одной газеты.

– Все, Жан-Пьер, я погиб.

Лицо моего сына стало таким жестким, что во мне на миг вспыхнула родительская гордость – я был хорошим отцом! Он усвоил мои уроки и теперь отлично подготовлен к жизни. То, что у меня было чем‑то внешним, нарочитым, у него вошло в плоть и кровь. Он отшвырнул карандаш:

– Он взял назад свое обещание?

– Да нет. Но это ничего не значит. Он разваливается на куски. Судя по всему, его собственные адвокаты уже не выполняют его распоряжения.

– Но это безумие! Немцы получат фирму почти даром. Что я тебе говорил! Ты и сегодня, даже если пустить все с молотка, стоишь не меньше двух миллиардов, а они и трети этой цены тебе не дают!

– Знаю я, знаю. Но я еще не подписал.

– Поздно. В следующем месяце нам надо выплатить двести миллионов.

– Э, терять все равно уже нечего, так можно хоть что‑то урвать из фонда поддержки…

– Ну да, по франку за акцию.

Я посмотрел на него с симпатией. Как это мне знакомо: ярость, горечь, манера злобно огрызаться – все от бессилия.

– Успокойся, Жан-Пьер. Не забывай, вы с матерью получите четыреста миллионов по моей страховке.

– Ох! Давай не будем… Здоровье у тебя, слава богу, крепкое. Ты просто переутомился. Сдали нервы.

Я слушал его и улыбался. С недавнего времени я стал носить на лацкане ленточки военных наград. Всегда при полном параде.

– Не горюй, Жан-Пьер. Я все устрою.

– Как?

– Устрою. Это вопрос рентабельности, и только. Соотношение затрат и прибыли. Какую прибыль в виде радостей я получаю от жизни и какими муками с ней расплачиваюсь. Надо трезво составить баланс. До сих пор я обходился сам себе в пять миллионов в месяц, зато приносил двести миллионов в год. А сейчас при прежних затратах в пять миллионов не приношу ни гроша, – значит, я в убытке. Даже тело больше не окупает себя, доходов от него в звонкой радости жизни все меньше и меньше. Я стал для себя и для вас с матерью неприбыльным предприятием, как ни погляди.

– Я давно привык к твоему юмору, но сейчас он как‑то некстати… Ты прямо из сил выбиваешься.

– Хочешь сказать, выбиваюсь из сил в постели?

– Тьфу, да не знаю я этого и знать не хочу!

– Допустим, я вступил в предзакатную пору, когда сексу придают особенно… отчаянное значение. Настало время прощания, сын. Когда‑нибудь ты испытаешь это на себе. Прощания и признания – это одно и то же.

Жан-Пьер побелел и, не глядя на меня, глухо повторил:

– Говорю тебе, я не хочу этого знать.

Я поднялся. Теперь я поставил точный диагноз своей улыбке: это внешний симптом полной утраты самообладания.

– Не говори ничего Жерару, а то его кондрашка хватит. И сам не вешай носа. Повторяю, я еще стою четыреста миллионов.

Я все смотрел на сына. Я так его люблю… Как любят собственное подобие.

– Растолкуй мне одну вещь, Жан-Пьер. Ты голосуешь за левых. Так как же, не пойму, ты можешь быть против системы и в то же время лезть из кожи вон, чтобы получше вписаться в нее и добиться успеха?

– Лучший способ не зависеть от денег – это иметь их побольше.

– Что ж, моя квартира стоит миллионов сто семьдесят, не меньше. Итого, выходит, я тяну на четыре сотни наличными да сто семьдесят в недвижимости. На эти средства ты еще долго сможешь голосовать за левых. Вот только индексации по курсу золота не предусмотрено. Так что лет через пять я усохну в денежном выражении почти что вдвое. Поэтому надо поскорее освоить капитал, повыгоднее пустить его в оборот.

– Ну, знаешь, в нашем роду, к счастью, живут долго.

– Я же сказал, что все устрою.

– Да что ты несешь? Что все это значит?

– Надо пустить быка на мясо, – сказал я и рассмеялся.

Домой я поехал на метро. А по пути со мной случилась странная штука: мне почудилось, что среди пассажиров я вижу товарищей по Сопротивлению. Кайё, который командовал действиями в Люшоне и окрестностях, Жабена, отвечавшего за всю Вандею. Конечно, это полная чушь – я видел лица молодых людей лет тридцати, им же, моим друзьям, сегодня должно быть на тридцать пять лет больше. А Жабена так и вовсе убили.

Видел я и Лили Марлен. В цветастом платье и огромной шляпе с той самой булавкой. Но это была не она.

Едва войдя в квартиру, я бросился звонить ей:

– Ну что? Ты про меня забыла? Когда это будет?

– Погоди, спешка тут ни к чему. Дай мне еще несколько дней. Я должна быть абсолютно уверена…

– Послушай, Лили Марлен. Послушай внимательно. Ты должна сделать это для меня. Ты ведь все помнишь?

– Помню.

– Знаешь, кто я и кем я был?

– Да-да, не волнуйся.