Дальше ваш билет недействителен

Наконец наступил вечер, когда я набрался мужества не скрывать свое бессилие. Одна моя рука бродила по телу Лауры, другой я осторожно ощупывал самого себя – проверял, идет ли дело на лад. А потом, обцеловывая и обдавая дыханием груди Лауры, бешено работал правой рукой, пытаясь довести себя до кондиции. Кое-что вроде бы стало получаться, и как только я счел, что появилась известная надежда и что, во всяком случае, стоит рискнуть – поскольку ждать большего нет смысла, – то перешел к решительным действиям, предварительно подложив под бедра Лауры подушку, чтобы создать более подходящий для данных обстоятельств угол проникновения: не сверху вниз, а снизу вверх, тогда меньше вероятность, что при недостатке твердости и малом размахе мое орудие соскользнет и выпадет наружу; и все внимание сосредоточил на его состоянии: малейший спад – и промах обеспечен. Оно только-только перестало сгибаться, поэтому надо было любой ценой сохранить, а лучше – приумножить достигнутое, заручившись всеми гарантиями и даже предусмотрев резервный объем для подстраховки, – что само по себе служит моральной поддержкой и залогом успеха, ибо придает уверенность в себе и своих возможностях. Я неистово, как в лучшие времена, бросался в атаку, добиваясь лишь одного – затвердения. И очень хорошо понимал как то, что меня терзает страх, так и то, что этот страх оказывает парализующее действие. Я все меньше чувствовал живое соприкосновение и все больше – предательскую слабость; пассивность же Лауры доходила до оцепенения, она боялась пошевельнуться, чтобы нечаянно не вытряхнуть меня, мне же, чтобы хоть как‑то остаться в ней, пришлось просунуть правую руку ей под бедра и между ног и, подпирая растопыренными пальцами, как костылями, основание дряблого члена, удерживать его внутри. Наконец, сжав зубы, я отчаянно призвал на помощь Руиса, чего не делал прежде, желая доказать себе, что еще вполне справлюсь и без него. Но поздно, у меня не осталось сил включить воображение.

Лаура все так же лежала, замерев, положив одну руку мне на затылок, а другую – на плечо, и только когда я прекратил бесплодные попытки штурма и окончательно сдался, она изо всех сил прижала меня к себе – и это означало, что она все знает…

– Завтра пойдем играть в крокет, – сказал я.

Лаура изумленно посмотрела на меня, а я понял, что час пробил и от меня теперь потребуется много любви и немного храбрости.

Наутро я ушел очень рано и долго бродил по набережным, не находя себе места от нетерпения. В девять сел в такси и поехал в Сите-Мальзерб. Там еще никого не было, я зашел в бистро на углу улицы Фрошо и стал ждать. Около четверти одиннадцатого пришла Лили, за ней две девушки. Я выждал еще минут десять и вошел.

Открыла сама Лили. Взять на руки пуделя она еще не успела. Утром полный парад ни к чему. Она не поздоровалась, не распахнула дверь и не пригласила меня войти.

– Мне нужна твоя помощь, Лили.

Она смотрела на меня глазами из небьющегося стекла:

– Я знаю.

Я вскинул голову:

– Откуда?

– Так показали карты вчера вечером. Червонный король и пиковый валет. А в середине трефовая дама.

– И что это значит?

– Что кому‑то опять понадобилась старая сводница.

– Зачем ты так!

– К Лили Марлен никто не заходит просто по дружбе.

Тут кто‑то стал тереться об мои ноги. Лили нагнулась, подняла пуделя, принялась его поглаживать. И снова посмотрела на меня немигающим взором:

– Ты единственный мужчина на свете, которого я уважаю. Жаль, что ты плохо состарился. Остался молодым. Когда мужчины остаются молодыми, они всегда стареют плохо. Но я не могу принять тебя здесь.

– Это очень важно.

– Здесь нельзя. Приходи ко мне домой через два часа и все мне расскажешь. А я пока что сделаю один важный звонок и вызову себе подмену. Вот адрес. – Лили написала его на бумажке. – Не надо, чтобы тебя тут видели. Хватит и одного раза.

И она закрыла дверь.

Я снова взял такси. Два часа просидел в кафе и почувствовал себя как во времена гестапо и подполья. То есть я не испытывал ни сомнений, ни колебаний, все было ясно и определенно, я твердо знал: действовать надо только так.

В полдень я наконец вышел из кафе и поднялся на второй этаж дома на авеню Клебер. На двери была приколота визитка: мадам Льюис Стоун. В сорок пятом Лили вышла замуж за американского солдата.

Дверь открылась прежде, чем я успел позвонить. Лили, должно быть, поджидала меня, глядя в окно.

– В квартире сейчас прислуга. Заходи.

На стенах гостиной висели фотографии довоенных кинозвезд, на полке стояла миниатюрная модель автомобиля “испано-сюиза”. Тут же были старый граммофон, афиша Иветты Жильбер и портрет Жана Габена в форме легионера. Грезы тридцатых годов…

Вид у Лили Марлен был непроницаемый – ей к конспирации не привыкать, – да и шторы на окнах опущены. Может, я и ошибся, но мне почудилась насмешливая искорка в ее лице – уж не решила ли она, что я все же не сумел обойтись без грязных уловок. Она села в кресло с жесткой вертикальной спинкой, призывающей к прямоте.

– Ну, рассказывай. На тебя больно смотреть.

– Мне надо избавиться от одного человека.