Дальше ваш билет недействителен

Чего доброго, этот нелепый наряд застрянет у меня в памяти и, выскочив во время употребления, все испортит – лишит мое воображение самого сильного стимулятора, образа человеческой особи, еще не отдалившейся от своей исконной природы, не обремененной грузом прошлого и открытой любому будущему.

– Снимай, кому говорю!

Лицо Руиса скривилось было в циничной понимающей гримасе.

– Нет-нет, приятель. Ошибаешься. Это совсем, совсем не то. И не надо тебе понимать. Я плачу, а твое дело слушаться. Ну, пошевеливайся, скидывай скорее эту гадость и надевай свою кожу.

Неотрывно глядя на меня, он переоделся. Кожа ему ужасно шла. Подчеркивала все, что было в нем брутального.

Он встал передо мной, расставив ноги, уперев руки в бедра, в расстегнутой куртке поверх белой футболки.

Я сидел на кровати и жадно смотрел на него. Заправлялся.

Перед уходом я ему оставил тысячу франков.

Он хорошо приручался. Но я хотел увериться в этом и перестал посылать ему деньги.

Прошло несколько дней, и я уж начал думать, что ошибся и что у него не хватит наглости.

В тот вечер Лаура пошла в ресторан с друзьями из Бразилии, которые очутились в Париже проездом, и должна была вернуться около полуночи. В двенадцать с небольшим в дверь позвонили.

На пороге стоял Руис, стоял как вкопанный, засунув руки в карманы кожаной куртки, с тревогой, но и решимостью во взоре. Сначала я подумал, что он нутром учуял, чего я жду от него и с каким мрачным рвением жажду избавиться от самого себя. Теперь, когда я пишу эти последние страницы и вижу, что попал в ловушку из‑за чрезмерной памятливости, у меня нет никаких сомнений: упорно преследуя и провоцируя Руиса, я мечтал, чтобы он оборвал мучительный процесс самоутраты, единым махом обрубив остатки исторических корней.

Но Руису не хватало ни культуры, ни варварства, чтобы понять меня. У нас с ним были разные концы света. И он явился не из братских чувств. А просто за деньгами. Я оставался для него чем‑то непостижимым, но это не мешало ему рассчитывать и дальше получать свой куш.

Я впустил его и пошел в гостиную. С минуты на минуту могла вернуться Лаура, и я не знал, хочу или боюсь ее появления.

Отсчитывая деньги из бумажника, я спиной ощущал близость Руиса. Надо отдать ему должное – он инстинктивно принял всю бессловесность наших отношений. Сверлил меня пристальным взглядом, но не допускал на лице никаких выражений – видимо, чувствовал неловкость, очутившись на чужой территории, и не хотел в этом признаться. Деньги он взял с какой‑то детской непосредственностью, воспринимая все как должное:

– Gracias, señor.

А дойдя до двери, еще раз взглянул на меня:

– Adiós, señor.

Он явно успокоился. Непостижимое по‑прежнему к нему благоволило. Правда, паспорт я ему не вернул, но это его, кажется, не волновало. Он был уверен, что мы еще увидимся.

Не успел он уйти, как появилась Лаура. Веселая, разгоряченная, она радостно бросилась мне на шею. А у меня даже не было сил улыбнуться. Не разжимая рук, Лаура слегка отстранилась, чтобы лучше меня разглядеть, и помрачнела:

– Что с тобой? Ты такой бледный.

– Я ждал тебя.

В ту ночь мне приснилось, что опять явился Руис и одним ударом шпаги прикончил мое будущее.

Но он никак не возвращался. Все так же уклонялся и отказывался мне служить. И тогда, не желая признать, что фантазмы не оправдали моих надежд и что на самом деле я морально готовлюсь к тому, чтобы объединить нас троих наяву, я попытался справиться самостоятельно, но моя чересчур истощенная нервная система не выдерживала такой нагрузки.

Прошло несколько ужасных дней. Лаура избегала физической близости. Стоило мне прикоснуться к ней, как глаза ее наполнялись боязливой мольбой – она не хотела, чтобы я опять терпел неудачу. Она удерживала мою руку, нежно сжимала ее, но не отзывалась на ласку. Мы молчали, и это молчание складывалось из недомолвок. Лежа рядом, Лаура стала теперь такой целомудренной и робкой, как будто ей открылось во мне монашеское призвание.