Дама в автомобиле, с ружьем и в очках

Филипп Филантери по прозвищу Жулик-Жулик – поскольку два жулика всегда лучше, чем один, – был наделен, по крайней мере, одним безусловным достоинством: он знал, что, как только умрет, настанет конец света, поэтому все остальные люди в расчет не идут, и не стоит даже ломать себе голову, стараясь понять, для чего они существуют, а вообще-то нужны они только для того, чтобы снабжать его всем необходимым, и только дурак будет ломать себе голову, поскольку умственные усилия мешают сердечной деятельности и могут сократить продолжительность жизни – те шестьдесят или семьдесят лет, сколько он собирается прожить.

Со вчерашнего дня ему было двадцать шесть лет. Воспитывался он у монахов-иезуитов. Смерть матери несколько лет назад была единственным событием в его жизни, причинившим ему боль, которую он испытывал до сих пор. Он работал репортером в одной эльзасской газете. В кармане у него лежал билет на пароход в Каир, контракт с тамошним радио и практически ни единого су. Он полагал, что женщины, которые уступают мужчинам уже самим фактом, что они женщины и не требуют от них больших интеллектуальных затрат, – самая лучшая компания для такого парня, как он, которому необходимо питаться два раза в день, периодически заниматься сексом и оказаться в Марселе до 14 июля.

Накануне он был в Бар-ле-Дюке по случаю своего дня рождения. Туда его подбросила на своей малолитражке одна учительница из-под Меца, большая поклонница Лиз Тейлор и Малларме, которая ехала навестить родителей в Сен-Дизье в департаменте Верхняя Марна. Дело было ближе к вечеру. Шел дождь, потом выглянуло солнце, потом опять пошел дождь. Им пришлось сделать крюк и пристроиться возле заброшенной лесопильни, а потом, нате, как интересно, это с ней случилось впервые, очень унизительно, на заднем сиденье, отвратительное воспоминание. Но она осталась довольна. До самого Бар-ле-Дюка напевала и хотела, пока она за рулем, чтобы он держал руку между ее сжатыми коленями. Ей двадцать два или двадцать три, рассказала, что помолвлена, но собирается порвать, но остаться друзьями, что сегодня самый прекрасный день, и все в таком роде.

В Бар-ле-Дюке она оставила его в пивной и дала тридцать франков на обед. К полуночи они должны были встретиться там же, когда она поедет назад из Сен-Дизье, навестив родителей. Он съел шукрут[36], одновременно просматривая «Франс-Суар», потом с чемоданом прыгнул в автобус, решив выпить кофе на выезде из города.

Попался довольно приличный отель с большим, обрамленным деревом камином в зале ресторана, официантками в черных платьях и белых передниках. Услышав, что его соседи по столу ночью собираются ехать в Мулен, он завел с ними знакомство: с толстозадой очень белокожей брюнеткой лет сорока и ее деверем, нотариусом из Лонгюйона. Они заканчивали ужин. Он наплел им какую-то чушь, что якобы собирается посвятить жизнь воспитанию малолетних правонарушителей и только что получил работу в Сент-Этьене.

На женщину, насколько он мог судить, такие истории впечатления не производили. Доев клубнику со сливками, она курила сигарету и явно думала о чем-то своем. Он сделал ставку на деверя – плотного, с апоплексическим лицом, в летнем костюме из переливчатой ткани – и сообщил, что ему никогда еще не приходилось сталкиваться с нотариусами, одетыми по последней моде. Ровно в одиннадцать он уже садился с ними в черный «Пежо-404», который удалось завести не сразу, и они тронулись в путь.

Час ночи. Он знал всю подноготную обоих. Знал об участке земли, принадлежавшем их семье, который они сдуру продали, о вредном парализованном деде, о характере мужа дамы, о его втором брате, живущем в Мулене, к нему-то они и направлялись. Нотариус на какое-то время замолчал, собираясь вздремнуть, а Филипп вышел с дамой на обочину покурить какую-то английскую дрянь. Она сказала, то и дело привставая на цыпочки, что, когда за городом такая чудная погода и все дремлет, она чувствует себя совсем юной. Они пошли по тропинке, должно быть, ведущей к ферме. Она останавливалась, стараясь угадывать в темноте названия цветов. По ее слегка дрожащему голосу он почувствовал, что у нее комок в горле, что она уже готова и пытается придумать, как это осуществить.

Потеряв кучу времени на поиски подходящего места, он трахнул ее в зарослях деревьев, поставив на колени, потому что она боялась испачкать юбку; каждый раз, когда она кончала, опасался, как бы у нее не случилось сердечного приступа и ее обмякшее тело не застыло трупом у него в руках. Она, не замолкая, задыхаясь, несла что-то невнятное и омерзительное – такое, мол, с ней случается впервые, он не должен думать о ней плохо, она теперь целиком принадлежит ему, – и, несмотря на то, что он сильно захотел ее, когда увидел голые ляжки почти сверкающей белизны, теперь она вызывала у него отвращение. Потом, застегиваясь, она спросила, любит ли он ее. Как будто это не было очевидно.