Дама в автомобиле, с ружьем и в очках

Он сказал Малышу Полю, положив руку мне на плечо, «До скорого!», и, если вдруг почему-то мы не сумеем его нагнать, пусть он нас подождет. Он обнял меня за плечи, словно я была его давним другом, и мы перешли через улицу в кафе, где заканчивали обедать другие шоферы.

Большинство из них знало Голливудскую Улыбку, он пожимал руки, останавливался перекинуться словцом то с одним, то с другим о фрахте, о цене за тонну, о дополнительном грузе, в чем я совершенно не разбиралась. Он по-прежнему обнимал меня, и я читала во взглядах его собеседников – когда они были обращены на меня, а я утвердительно кивала головой, делая вид, что прекрасно понимаю их проблемы, – что они считают меня его девушкой. И мне кажется, что в какой-то мере мне это даже нравилось. Да, презирайте меня, но я сторонница рабства: какое счастье, если ты кому-то принадлежишь.

Мы сели у окна, выходившего на улицу, друг против друга, его грузовик закрывал мой «Тандербёрд», мне был виден только хвост, и я могла следить, чтобы никто не подходил к багажнику. А вообще-то мне уже наплевать. Мне было хорошо. Мне так хотелось, чтобы мне было хорошо, чтобы мне было на все наплевать, и еще хотелось, чтобы это был только сон. Я сделала какое-то замечание по поводу его кепки, что-то такое носят французские лыжницы – я видела по телевизору. Он засмеялся, снял кепку и нахлобучил ее на меня. Я посмотрела на свое отражение в окне, идет ли она мне, и оставила как есть – слегка сдвинутой на затылок; впервые в жизни я показалась себе забавной.

Похоже, что люди вокруг ели одно и то же блюдо – мясной рулет, который в провансальской кухне называется «жаворонками без головы». Он спросил, люблю ли я рулет, и, повернувшись к толстухе в черном, стоявшей за прилавком, поднял указательный палец и заказал одну порцию. Никто никогда не узнает, что именно в эту минуту я словно воспрянула к жизни, что все вокруг вдруг просветлело. А потом началось:

– Что у вас с рукой?

Я хотела заговорить первой. Успеть заговорить раньше, чем он. Хотела прервать его. Но слишком поздно. Он добавил совершенно без задней мысли:

– В прошлый раз у вас вроде повязки не было.

– Вот именно, вы же меня видели. Разве она была? Я вас хотела спросить. Как раз про это.

Мой плаксивый тон и напряженное лицо, вероятно, сбили его с толку. Мне кажется, он изо всех сил старался понять, что я имею в виду, долго смотрел на стол, на мою грязную повязку и, само собой, в конце концов ответил:

– Черт возьми, разве вы сами не знаете?

Остальные посетители уходили один за другим. Голливудская Улыбка принес бокал розового вина для меня, а себе взял чашку кофе. Время от времени он повторял: «Ешьте, а то остынет». Я рассказала ему все с самого начала. Сказала, что служу в рекламном агентстве, что мой босс привез меня работать к себе домой, что на следующий день доверил свою машину, что мне неожиданно взбрело в голову оставить ее на четыре дня. Перечислила людей, которых встретила по пути: супружескую пару в придорожном ресторане, продавщиц в Фонтенбло, его самого в Жуиньи, старуху, утверждавшую, что я забыла у нее свое пальто, механика на станции техобслуживания и двух его дружков, когда мне покалечили руку, жандарма на мотоцикле, владельцев отеля «Ренессанс». Все это – в мельчайших подробностях, точно, как все было. Я не упомянула ни о трупе в багажнике, не сказала ни слова, поскольку это было ни к чему и мне было неловко, о Филиппе Филантери. Я закончила свой рассказ событиями в Шалон-сюр-Соне.

– А потом?

– И все. Я поехала в Кассис, сняла номер в отеле.

– Поешьте немного.

– Мне больше не хочется.

Несколько мгновений он смотрел на меня. Я ковыряла вилкой в тарелке, но ничего не ела. Он закурил сигарету – третью или четвертую с тех пор, как мы начали говорить. Было уже почти три часа, но он ни разу даже не взглянул на часы. Да, Голливудская Улыбка – хороший человек!

До этого он заметил, уже не помню, в какой связи, что «умствовать» не приучен, хорошо еще, что умеет читать и писать, что у него даже нет аттестата зрелости, в общем, что-то в таком духе. Но я поняла, что это явный перебор: когда он открыл рот, стало ясно, что он прекрасно уловил, что в моей истории не все чисто.

– Я вот одного не понимаю. Теперь все позади? Вы успокоились? Тогда почему вы так волнуетесь?

– Мне хочется знать правду, только и всего.

– Но зачем? Может, и в самом деле кто-то вас разыграл – только не я, – но почему вы так дотошно в это вникаете, землю носом роете и…

– Я не рою землю носом.

– Ну, пардон. Вы звонили в Жуаньи и примчались сюда только ради моих прекрасных глаз. Мне бы, конечно, было очень лестно. (Пауза.) Лучше расскажите-ка начистоту, что все-таки происходит?

Я пожала плечами и не ответила. Поскольку я ничего не ела, он предупредил, что если я буду продолжать в том же духе, то в один прекрасный день мне можно будет ребра пересчитать, и заказал для меня кофе. Мы молчали до тех пор, пока толстуха в черном не принесла кофе. Он сказал ей: