Дама в автомобиле, с ружьем и в очках

– Билет на самолет «Эйр-Франс». Вернее, часть от него. Это похоже на обложку чековой книжки, но внутри все листки выдраны. На ней сверху написано имя – Лонго, мадемуазель Лонго.

– Билет из Парижа?

– Париж-Орли в Марсель-Мариньян.

– А число там стоит?

– Десятое июля, двадцать часов тридцать минут.

– Вы уверены?

– Я умею читать.

– Больше ничего?

– Нет. Еще другие бумажки, деньги и потом такая детская игрушка. Розовый слоник. Нажимаешь снизу, а он прыгает на шарнирах. Да, маленький слоник.

Я всем телом чуть не рухнула на стойку. Голливудская Улыбка изо всех сил старался удержать меня. Но при этом я подавала ему знаки забинтованной рукой, чтобы он продолжал, что со мной все в порядке. Он спросил:

– А другие бумаги – это что?

– Скажите, разве этого мало, чтобы узнать свое пальто? Что вы пытаетесь найти, в конце-то концов?

– Вы все-таки можете мне ответить?

– Другие бумаги? Да их тут куча, не знаю. Ну, вот квитанция со станции техобслуживания.

– Какая станция?

– Венсан Котти, бульвар Распай, Авиньон. Семьсот двадцать три франка. То же число – десятое июля. Ремонт машины американской марки, не могу прочесть, какой именно, номер 3210RX 75.

Голливудская Улыбка сперва повернул голову по направлению к машине, чтобы прочесть номер, но отсюда не было видно, и он вопросительно посмотрел на меня. Я кивком подтвердила и положила отводную трубку на место. Мне больше не хотелось слушать. Мне удалось доползти до стула и сесть. Я плохо помню, что произошло потом. Словно меня выхолостили изнутри. Голливудская Улыбка еще несколько минут продолжал говорить по телефону. Но уже не с ней, а с каким-то водителем, кажется, немцем, который остановился по пути вместе со своим семейством и выпивал и закусывал в этом бистро. Голливудская Улыбка с трудом объяснялся с ним.

Чуть позже он уже стоял рядом со мной, держа в ладонях мое лицо. Затмение. Просто на меня нашло затмение. Я пыталась ему улыбнуться. Видела, что это его успокоило. Мне казалось, что мы знаем друг друга целую вечность. И толстуху в черном, которая молча стояла за его спиной. Он сказал мне:

– Я вот о чем думаю. А не мог кто-то забраться к вам и украсть пальто? Оно лежало дома?

Я покачала головой. Я уже ничего не знала. Может быть, Голливудская Улыбка и не был приучен умствовать, но уж мне-то давно пора прекратить тешить себя байками. В моей квартире на улице Гренель два замка, тяжелая, массивная дверь. Проникнуть туда можно, только разломав дверь топором, переполошив всех соседей. Разумеется, мое пальто и телефонограмма Жюлю Кобу того стоили. Да, пора прекращать тешить себя байками.

Который сейчас может быть час? Который сейчас час? Я брожу из комнаты в комнату по этому дому, где все началось, хожу взад и вперед, хожу кругами. Изредка отодвигаю штору на одном из окон, вглядываюсь в светящиеся в темноте точки. В какой-то момент даже стараюсь их пересчитать. Иногда – и дольше всего – я лежу на кожаном диване в отблеске света лампы, горящей в вестибюле, сжимая в руке ружье.

Глав-Матушка больше со мной не разговаривает. Я тоже перестала сама с собой говорить. Я только повторяю знакомую с детства песенку: «Волосы мои светлые, глаза мои черные, душа моя черная, ружье мое холодное». Повторяю одно и то же как заведенная.

Если кто-то придет за мной, я не спеша прицелюсь в полумраке прямо ему в голову, и неважно, кто он. Одна вспышка, и все встанет на свои места.

Я постараюсь убить его одним выстрелом, чтобы сэкономить пули. Последняя – себе. Меня найдут свободной, глаза без очков распахнуты в реальную жизнь, белый костюм в пятнах крови. Я буду лежать нежная, чистая и красивая, какой всегда мечтала быть. Мне был дарован только один уикенд отсрочки, чтобы я могла стать кем-то другим, а потом конец, мне ничего не удалось, потому что никогда ничего не удавалось. Никогда.

Мы мчались по дороге, которую он знал наизусть. Он был встревожен и действительно озадачен этим звонком в Дё-Суар-лез-Авалон, но при этом не мог скрыть своей радости от езды на новой машине, и его незатейливая детская радость раздражала меня. Он снова нацепил свою клетчатую кепку. Почти все время вел машину на предельной скорости с реакцией и сноровкой профессионала.

Когда мы ехали через какой-то город, кажется Салон, воспользовавшись тем, что мы двигались черепашьим темпом, он вытащил из кармана сигарету. Мы немного поговорили. Не о пальто, не о моих злоключениях, а о нем, о его детстве, его работе. Наверняка для того, чтобы я хоть ненадолго забыла обо всем, что со мной произошло. Он рассказал, что не знает, кто его родители, что сначала его воспитывали органы государственной опеки, а потом, когда ему было лет десять, его взяла к себе крестьянка, жившая неподалеку от Ниццы, он ее называл «моя личная мама». Мне кажется, он просто боготворил ее.