Дамы без камелий: письма публичных женщин Н.А. Добролюбову и Н.Г. Чернышевскому

Еще в первый день моего посещения Эмилии, по Вашему приглашению, я заметил, что она капризна, а ведь это самый важный недостаток для спокойной семейной жизни, и поэтому скажу, Вы очень большой срок назначили, предполагая прожить с ней счастливо года два, а я так думаю, судя по ее характеру и по ее любви, она Вас оставит чрез 2 месяца – каково то тогда будет? Ведь я уверен, что у Вас пройдет эта вспышка чувств и потом будете сами же над собой смеяться; – так не лучше ли прекратить все это вовремя, чтоб не навлечь себе, чрез свою неопытность, больших страданий, – а еще у Вас есть это время. […] Видя Вашу ошибку и неопытность в любви, зная же ее последствия, я хотел с Вами переговорить серьезно насчет Эмилии, но Вы так поспешили своим отъездом, что уже не до того было… я радовался мысленно, предполагая всему конец. Во второй раз посещения ее, с одеялом, я убедился из ее расспросов о Петербурге, что лишь расчет, но далеко не любовь туда ее влечет. […]

Вы мне говорили, она никогда у Вас не просила денег, а чем докажете, что это происходило от ее любви, а не от хитрости. Ведь она лоретка, а все они только и рассчитывают на иностранцев, в особенности на русских, что считают за большую честь, и этим хвастаются… Так как не всякий день им приходится иметь добычу, то они и стараются привязать каждого посетителя подольше, и они очень хорошо знают, что лаской и деликатностью всегда можно вытянуть больше, и уже сразу видят от кого что можно ожидать. Вы же своею предубежденностью никогда не подавали к тому повода. На все ее поцелуи и нежности надо смотреть как на дело всего ее ремесла[103].

Так кем же была Эмилия – несчастной простушкой, искренне полюбившей молодого русского, или расчетливой лореткой, тянувшей из него деньги? Такая постановка вопроса заведомо неверна и бьет мимо цели, поскольку исходит из упрощенных представлений о человеческой личности и коммуникации между публичной женщиной и ее клиентами. Один и тот же человек, в том числе и публичная женщина, в разных ситуациях может носить различные маски и – осознанно или нет – прибегать к разным риторическим стратегиям самооправдания и убеждения. Кроме того, живущий в Париже Доманевский воспроизводил влиятельный в то время дискурс о лоретках как о женщинах, опасных для нравственных основ французского общества. Такое представление сложилось в первой половине 1850-х годов под влиянием физиологического очерка молодых братьев Гонкуров «Лоретка» (1853) и одноименной новеллы Эжена Сю 1854 г. Оба текста стигматизировали лореток, проецируя на них общественные страхи по поводу моральной деградации французского общества и стремительных экономических изменений. Лоретки обвинялись чуть ли не во всех возможных грехах – лицемерии, беспринципности, хитрости, циничном манипулировании любовью мужчин исключительно ради денег[104].