Дамы на обочине. Три женских портрета XVII века

И все же это не значит, что ее чувства и средства выражения были статичны, застыли в янтаре на уровне 1639 г., когда она отправилась в Рай. Скорее они изменялись (как, вероятно, и у иезуитов) с приобретением американского опыта: тут играли роль и близость Мари с индианками, и «суровая» монастырская жизнь с ее невыносимыми для французов запахами, дымом и общим котлом, и разговоры и сочинения на алгонкинском, гуронском и ирокезском языках, от которых Мари получала удовольствие, но которые, утверждал Клод, не заинтересуют никого во Франции по причине своей «никчемности и презренности»[477]. Пока французские литературные авторитеты придумывали дефиницию слова politesse для «Академического словаря» («определенный способ существования, действия и речи, civile, honneste et polie», т. е. «отличающийся благопристойностью, искренностью и учтивостью»), Мари могла, скажем, записывать для своего словаря гуронского языка прилагательное aiendaouasti, которое гуроны применяли к людям, умевшим правильно здороваться, угощать, выражать вежливое почтение, а также знавшим свое место в ряду приветствующих. Впрочем, академики все равно дали такое определение слову sauvage, которое исключало из разряда людей тех, с кем Мари и иезуиты ежедневно общались и о ком пеклись: «не имеющие религии, законов и прочного места обитания, скорее звери, нежели люди, например: Дикие племена Америки»[478].

Мари Гюйар отмывала жир со своих «дикарок», однако часть жира попала-таки и в ее поры. В исповеди за всю прежнюю жизнь, которую Мари представила Духовнику в 1633 г., перед принятием урсулинских обетов, она писала об умерщвлении плоти, об отказе от пищи, о вдыхании запаха инфицированных ран и о многом другом. Теперь она жила в мире, где «грязь» и «вонь» имели совершенно иное значение, в мире, где все безропотно терпели недоедание, долгие и трудные походы, переноску тяжестей, греблю в каноэ и сон на жестком. Во Франции урсулинки писали биографии, в которых самообладание монахини в период смертельной болезни преподносилось как знак особого героизма: «бритва скрипела по коже, но от сестры не было слышно и вздоха»[479]. В лесах Северной Америки разноплеменные мужчины и женщины терпели в плену пытки не только без единого вздоха, но со специальной песней.

Мари дель Энкарнасьон пишет о мужестве и делах телесных благодаря своей двойной восприимчивости, с одной стороны — восприимчивости урсулинки, с другой — восприимчивости, порожденной ее общением с америндами. Этот смешанный опыт проявляется в конкретной и выразительной прозе, когда Мари живописует терпение квебекских урсулинок и выпавшие на их долю испытания в некрологах-биографиях: сестра Анна, служанка, которая в холодные канадские зимы занималась стиркой, которая несколько десятков лет как ни в чем не бывало ухаживала за свиньями, хотя это было свыше ее сил; мать Мари св. Иосифа, которая, несмотря на свою астму и слабые легкие, вставала в четыре утра, которая сохраняла спокойствие даже в свои последние часы, среди топота башмаков, крика детей и запаха варящегося в котле угря[480]. Этот опыт чувствуется и в страшном описании декабрьского пожара 1650 г.: семинаристки, которых среди падающих балок выводят на ночной мороз, огонь, который преграждает им путь, монахини и крещеные индианки, которые в одних рубашках прыгают из окон, голые ноги, которые замерзают на снегу[481].

Опираясь на устные сообщения, слышанные ею по-алгонкински, Мари Гюйар рассказала о побеге христианки Мари Камакатеуинуэч сначала от могауков, которые захватили ее в охотничьем походе, предварительно убив мужа и сына, а затем от онондага, которые претендовали на нее как на бывшую пленную. Почти три месяца Камакатеуинуэч бродила одна по весеннему лесу, боясь наткнуться на ирокезов: она шла, ориентируясь по солнцу, собирая корни, остатки кукурузных початков и птичьи яйца, а когда ей попался ирокезский топор, она вырезала себе орудия для охоты и рыбной ловли. Однажды ее охватило такое отчаяние, что она — «по дикарскому заблуждению» — пыталась повеситься, однако Бог уберег ее от самоубийства, и веревка порвалась. Наконец она нашла ирокезский челнок, доплыла на нем до реки Св. Лаврентия, а по ней, перебираясь с острова на остров, попала в Монреаль[482]. Это сюжет из Нового Света. Ничего подобного не было в репертуаре Мари до переезда в Канаду, как, впрочем, не было и присущей данной истории повествовательной живости, отчасти воспроизводящей манеру, в которой рассказывали монахине о себе сами америнды.

Но лишь отчасти. Мари Воплощения не стала индейской рассказчицей. Скорее в ее сознании виден прежний европейский пейзаж — с добавлением новых мотивов и точек зрения, но с теми же основными путями и вехами. Давайте напоследок еще раз обратимся к этому пейзажу и рассмотрим его на примере нескольких историй на тему, близкую обоим мирам Мари, — тему похищения.