Дамы на обочине. Три женских портрета XVII века

Если это единственное место в «Метаморфозе», где Мария Сибилла выражает свое отношение к рабам или упоминает об их судьбе, то отнюдь не единственное свидетельство «поведанного» ей африканцами и америндами. Тексты Мериан изобиловали крупицами этнографической информации, причем во многих случаях женской — о том, какие растения, плоды, насекомые и более крупные животные съедобны и кто ими питается («Этих жаб едят негры [de Swarten], которые считают их очень вкусным блюдом»; «Этих червей [индейцы, de Indianen] запекают на углях и едят как самое изысканное кушанье»)[681]; о том, какие растения накладывают на раны, какими лечат понос или изводят глистов и гнид; о том, из каких соцветий получаются хорошие метлы, из каких семян нанизывают красивые браслеты для незамужних женщин, из каких волокон прядут нити для гамаков и из каких растений индейцы добывают краску для разрисовывания тел. Время от времени Мериан переступала границу и окуналась в мир африканцев и америндов, чтобы сообщить, какими кажутся на вкус европейца разные растения и плоды — но ни в коем случае не насекомые, жабы или змеиные яйца[682].

Сведения об использовании лекарственных растений и о разных пищевых продуктах присутствовали уже в первых описаниях Нового Света. Если несколько вещей в «Метаморфозе» упомянуты впервые, то, скажем, рассказ о приготовлении хлеба из клубней маниока можно было прочитать в труде о Бразилии Виллема Писона[683]. Текст Мериан отличается особым этнографическим стилем. Не классифицируя виды флоры и фауны, она не классифицировала также индейские и негритянские обычаи. Ее наблюдения были обстоятельны, касались конкретных насекомых и растений и отражали ее чувство взаимосвязанности всего в природе. В одном месте она сравнивает насекомых с америндами («эти гусеницы, вроде индейцев, висят в гамаках, из которых так окончательно и не вылезают»), но она в том же духе рассуждает и о себе, например, когда думает, как много ей хочется рассказать старинной подруге Доротее Ауэрин («Я бы отдала дукат, только бы обернуться мухой и слетать к ней»)[684]. Осуждение индейцев проскальзывает в книге не более одного раза (дескать, они не слишком трудолюбивы), однако фраза не очень четкая, и употребляемое в ней слово «народ» можно с таким же успехом отнести к ленивым голландским колонистам[685]. Резкие упреки направлены в «Метаморфозе» лишь в адрес одержимых сахаром европейцев. Вопрос о том, пойдет ли обращение в христианство на пользу америндам и африканцам, Марию Сибиллу, видимо, не волновал (что неудивительно в свете ее тогдашнего взгляда на религию). Слово «дикарь» она не вспомнила ни разу.

Нельзя сказать, чтобы это слово вышло из употребления среди современников Мериан. Когда отец Лаба описывал годы, проведенные на Мартинике и других Антильских островах, Я. Д. Херлейн — свои наблюдения над Суринамом[686], а астроном Петер Кольбен — путешествие на мыс Доброй Надежды, все они исходили из тезиса о существовании высоких и низких культур и народов. Лаба употреблял термин «дикари» в отношении карибов, из которых только единицы были обращены в христианство, а своих африканских рабов, прихожан и кающихся грешников называл просто «неграми». Он внимательно изучал их образ жизни и нередко одобрительно отзывался о нем: ему особенно нравилось уважение, которое чернокожие проявляли к старшим, а также согласие карибских жен работать гораздо более напряженно, чем это было заведено у их мужей. Но африканцы отличались природной «распущенностью» («на свете нет племени, более склонного к плотским порокам, нежели они») и религиозным «непостоянством»: «Их бурный темперамент, их переменчивый и распущенный нрав, чувство безнаказанности и легкость, с которой они совершают всевозможные преступления, едва ли способствуют приятию ими Религии, основанной на справедливости, умерщвлении плоти, смирении, воздержании, отказе от удовольствий, любви к врагам, презрении к богатству и т. п.». Африканцы легко поддавались обращению, однако вера их была неглубокой, и они сочетали христианство с идолопоклонством и колдовством. Что касается америндов, с ними дело вообще было безнадежно, поскольку они отличались «природным безразличием к религии»[687].

По мнению Кольбена, «готтентоты» (как он и его современники называли народ кой-коин) были «отнюдь не глупыми и ограниченными», на чем настаивали другие европейцы. Кроме того (в отличие от тех, кто считал африканцев «невосприимчивыми к Религии»), Кольбен отмечал у них «способность думать о Боге и признавать его». Как напомнила нам Мари Луиз Пратт, Кольбен не просто видел у «готтентотов» сплошной хаос, а применял для описания их жизнеустройства европейские термины вроде слова «правительство». Тем не менее он размещал их на шкале цивилизации в совершенно определенном месте, отводя им в лучшем случае роль «замечательных слуг, возможно самых преданных на свете»[688].