Данте Алигьери

— Я тут еще поживу у вас, — сказал он ей вслед, — пока что…

Дни сменялись ночами, за первым золотым флорином последовал второй, а Данте не спешил покидать своего случайного пристанища. Странная игра захватила его полностью. Он угадывал и воплощал строение ада, прописывая мельчайшие подробности. Осталось только заселить его… Кем же? Великими грешниками прошлого? Разумеется. Но этого мало.

Перед внутренним взором встало надменное лицо папы Бонифация. Он что-то говорил, сжимая в руках скипетр и державу. И вдруг черты его словно подернулись пеплом, руки безвольно обвисли и все тело, увлекаемое неведомым вихрем, понеслось и втянулось в черную дыру перевернутого конуса. Сильное смешанное чувство охватило Данте. Радость мщения, ужас при виде гибели человека, торжественный строй вершащейся справедливости. И пугающе-пьянящее ощущение собственного влияния на происходящее. Будто в детстве, у тайной ямки под лимонным деревом, которого уже не существует…

* * *

За дверью послышались решительные, явно мужские шаги.

«Хозяину тоже денег захотелось?» — с раздражением подумал Алигьери.

— Ха-ха-ха! — раздалось с порога. — Твои пути снова проходят через мои земли? Это уже входит в обычай, и весьма неплохой, по моему мнению. Приветствую тебя, первый поэт Флоренции!

— Мессир Гвиди… — Данте растерянно отряхивал солому с поизносившегося дорогого костюма. — Но как вы узнали, что я здесь?

— Почему бы мне не знать, что творится в моих владениях? А я еще к тому же интересовался твоей судьбой. Ты очень вовремя уехал.

— Еще бы, — вздохнул Алигьери, подвигая графу кособокую скамью, — если твой злейший враг пришел к власти…

Гвиди задумался, сдвинув и без того сросшиеся брови:

— Ты имеешь в виду Корсо Донати? Нет, он никогда не станет вашим подеста — кишка тонка. Отравить кого-нибудь или из подворотни ночью напасть — это ему под силу, но не больше. К тому же флорентийцы решили вернуться к старинному обычаю: не выбирать градоначальника из числа горожан. Подеста уже назначен мессир Канте Габриэль ди Губбио.

— Так может… — В глазах изгнанника затеплилась надежда.

Но мессир Бартоломео тут же разрушил ее:

— Ди Губбио не лучше Донати. Он славится жестокостью. Но вам, мессир Алигьери, должно быть безразлично, при каком подеста вас сожгут на костре.

Данте непонимающе посмотрел на графа:

— Вы шутите?

— К сожалению, нет. Ты теперь — политический преступник. К твоему дому приезжал главный флорентийский герольд Кьяро ди Кьяриссимо и под звуки серебряных труб огласил приговор.

— И в чем же конкретно меня обвиняют?

Бартоломео насупился:

— Список велик. Среди главного — утаивание денег, принадлежащих коммуне, и употребление их для организованного сопротивления понтифику.

— Что?! — воскликнул Данте. — Это клевета. Никаких денег коммуны я не утаивал. Я просто был против того, чтобы их отдавали папе. У нас и своих трат хватает.

— Опрометчивое заявление, — заметил граф, — но это еще далеко не всё. На суде отмечалось, что приор Алигьери стремился всеми силами помешать приезду господина нашего Карла Валуа, а также пытался нарушить мирное состояние города и внести разлад в партию гвельфов.

— Партия разделилась на черных и белых без моей помощи, — начал было Данте, но замолк. Разве Гвиди требовал этих бессмысленных оправданий?

Граф между тем подошел к грубо сколоченному столу, на котором лежали исписанные листы, и начал перебирать их. Алигьери хотел возмутиться, но передумал. В конце концов, Гвиди — не враг, и к тому же знаток поэзии. А поклонники творчества нужны изгнаннику — золотых флоринов хватит ненадолго.

— Хм! — произнес граф тоном крайнего удовлетворения. — Да тут, я вижу, нечто весьма годное!

«Годное? — растерянно подумал Данте. — Кому же могут пригодиться странные стихи о путешествии в ад?»

Он приподнял голову и присмотрелся. Гвиди рассматривал вовсе не описание странного леса с волчицей и Вергилием. Он держал в руках последний листок, исписанный сегодня утром. Там, еще не обработанное до конца в стихи, было запечатлено странное предрассветное видение. Огненные ямы, из которых торчали ноги грешников, причем грешников особых — сидевших при жизни на Святом престоле.

Торчали ноги их из каждой ямы,
До самых икр, а остальная часть
Была внутри, и все с такою силой
Горящими подошвами сучили,
Что крепкие на них веревки порвались бы…
Над ямою склонившись, я стоял,
Когда один из грешников мне крикнул:
«Уж ты пришел, пришел ты, Бонифаций?
Пророчеством на годы я обманут:
Не ждал, что скоро так насытишься богатством,
Которое награбил ты у Церкви,
Чтоб растерзать ее потом!»[60]

Гвиди усмехнулся и подмигнул: