Данте Алигьери

— Франческо, не делай из меня дурака. Я умею считать не хуже тебя. Такой костюм стоит полгода твоего обучения. Ты играешь в кости? Не смей отпираться, я все равно все выясню. К сожалению, я не мог повлиять на отца, но уж тебе-то не позволю позорить славного рода рыцаря Каччагвиды, отдавшего жизнь за освобождение Гроба Господня. Ну? Ты будешь отвечать?

— Я не играю, — выдавил юноша, — это деньги отца.

— Как это? Он завещал тебе содержание, которое я выплачиваю до твоего совершеннолетия. И также дом с участком земли у третьего круга стен.

— Помимо этого он оставил мне еще часть средств, — признался Франческо.

— Почему я ничего не знаю об этом?

Младший брат густо покраснел и опустил голову.

— Понятно, — усмехнулся старший, — ты решил стать ласковым телком, сосущим двух коров. А отец… тоже мне, сеятель справедливости…

Франческо переминался с ноги на ногу.

— Братец, мне очень стыдно, — наконец промямлил он, — вы, конечно, теперь перестанете мне платить, и это справедливо. Только, пожалуйста, не вычеркивайте меня из вашего сердца.

— Перестану? — удивился Данте. — Отчего же? Я не хочу уподобляться виноградарям из Писания, которые потребовали увеличить себе плату, когда узнали, что другие работали меньше.

— Правда? — Франческо просиял. — Какой же у меня брат праведный!

— Только ты тоже будешь мне должен кое-что, — продолжал старший, не слушая младшего, — во-первых, ты обязуешься мне помогать, когда станешь совершеннолетним. Если меня постигнут трудности, ты выручишь деньгами и не возьмешь за это с лихвой. А во-вторых, я запрещаю тебе упоминать имя нашего отца.

От удивления юноша даже глаза выпучил:

— Как это «запрещаешь упоминать»?

— Очень просто. Я не хочу ни произносить, ни слышать его имени. И тебе советую забыть о нем. Мне стыдно за наше родство. Из-за таких, как он, Флоренция из благородной аристократки превратилась в гулящую девку.

— Но… — Франческо растерялся, не зная, как реагировать на столь решительное заявление.

— Иди, братец, — сказал ему Данте, — а то как бы я не передумал насчет двух коров.

Когда шаги брата по лестнице затихли, Алигьери аккуратно собрал отцовские записи и положил их в камин. Разжег огонь, сел на скамью напротив и задумался. Неужели все-таки он виноват в смерти отца? Интересно, если у человека есть способности к колдовству, — могут ли они проявиться непроизвольно? Хотя почему же «непроизвольно»? Не он ли сам периодически представлял, как пошла бы жизнь, если бы отца не стало. А мысль явленная — уже действие. Сказал же Христос: «…всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с ней в сердце своем»[39].

Вдруг до него дошел буквальный смысл этой фразы. С ужасом он подумал о Беатриче и поспешно начал представлять ее в небесном сиянии — так, как она являлась ему во сне. Потом перед внутренним взором предстала смеющаяся Джованна-Примавера…

— Братец, а братец? — раздался шепот. Дверь приоткрылась, в щель просунулась голова Франческо.

— Кажется, я приказал тебе убираться отсюда. — В голосе Данте не звучало ни нотки братской любви.

— Там Форезе, с важной вестью, — прошептал Франческо и совершенно бесшумно исчез.

Через минуту толстяк, отдуваясь, вполз в комнату. Лицо его выражало крайнее изумление.

— Не напрасно воссиял свет нашей дружбы, — изрек он, переведя дух, — ты везунчик, Алигьери. Я думал — после вчерашнего наш первый поэт и видеть тебя больше не захочет. Ан нет! Вот прислал приглашение, да еще наговорил кучу благостных слов вдогонку. Пойдешь? Я бы на твоем месте поспешил. Это ведь не поэтическая вечеринка, а личный визит. Гвидо Кавальканти зовет к себе нечасто.

…Данте шел через площадь Приоров к дому первого поэта. Площадь эта возникла вопреки планам градостроителей. Во времена древней Римской империи на ее месте располагался театр. Позднее он пришел в запустение, и к его стенам предприимчивые отпрыски семейства Уберти пристраивали свои многобашенные жилища, которые после известных событий сровняли с землей.

Гвидо Кавальканти, имевший прямое отношение к опальному роду, сумел сделать жест, выражающий поддержку политики Рима: он вступил в брак с Биче дельи Уберти, дочерью вожака гибеллинов Фаринаты, в преддверии официального примирения гвельфов и гибеллинов, которого добился папский легат Латино в 1280 году. Во всяком случае, так говорил сам Гвидо. Злые языки, однако, судачили, что никакой симпатии к понтифику и близко не было. Первого поэта связывало с тестем общее мировоззрение, которое папа римский уж точно не мог разделять: Фарината слыл убежденным последователем учения Эпикура. Вполне возможно, так оно и было. Венчался — то Кавальканти в 1267 году, аж за 13 лет до того самого примирения!

Данте вошел в дом тайного эпикурейца, снаружи мало чем отличавшийся от его собственного. Такие же серые стены и окна-бойницы. Зато внутри…

На этот раз Гвидо вообще не предложил закусок, ограничившись одним вином. Данте вспомнил: Кавальканти славился не только своими великолепными канцонами, но и редкостным скупердяйством.

Первый поэт Флоренции уселся напротив гостя и стал бесцеремонно его разглядывать.