Данте и философия

Быть может, это аверроизм? Но Аверроэс не признает бессмертия человеческих душ, обладающих личным интеллектом, тогда как Данте принимает как существование личных интеллектов, так и бессмертие. Стало быть, это не аверроизм самого Аверроэса. Но это и не аверроизм латинских аверроистов, которые считали, что философия естественным образом приводит к отрицанию личного бессмертия, и признавали этот тезис только в качестве догмата веры. Данте, напротив, считает, что имеются сильнейшие философские доводы в пользу личного бессмертия душ; а значит, в этом пункте знание о нем не может быть возведено только к свету веры[186].

Более правдоподобно сближение позиции Данте с позицией Дунса Скота и Оккама, с точки зрения которых бессмертие души рационально более вероятно, чем противоположный тезис, но вполне достоверно лишь для веры. Однако и здесь нужно соблюдать осторожность: ведь позиция Данте никоим образом не подразумевает признания того, что́ подразумевают сходные точки зрения в учениях Дунса Скота и Оккама, в иных отношениях столь различных. Даже если Данте говорит нечто похожее, у него эта формулировка означает не то же самое, что у Дунса Скота, а у Дунса Скота – не то же самое, что у Оккама. Важнее понять Данте, чем его классифицировать. Но здесь он хочет сказать довольно простую вещь, если придерживаться того, что он действительно говорит: всеобщий разум людей, включая философов, непоколебимо убежден в бессмертии души, но не видит этого с совершенной ясностью; зато мы в совершенстве усматриваем это через веру.

К тому же в «Пире» это не единственный случай такого рода. Довольно часто Данте подчеркивает недостаточность средств, которыми располагает метафизика для достижения своих высочайших предметов. Почему же она их лишена? Не потому ли, что, по словам самого Аристотеля, наш ум не способен ничего познать сверх того, что можно воспринять чувствами и представить себе в воображении? Оказывается, однако, что ни один из высших объектов метафизики: ни чистые Умы, ни чистые умопостигаемые сущности, ни Бога, – нельзя вопринять чувствами или представить в воображении. В связи с этим, естественно, возникает вопрос: почему Бог желает, чтобы эти объекты ускользали от нашего интеллекта, и почему Ему угодно столь сурово ограничить наше познание? Если бы мы это знали, не было бы и вопроса, потому что самого этого ограничения не существовало бы. Стало быть, именно ограничение ставит вопрос и не дает нам отыскать ответ на него: «Я говорю, что из-за несовершенства той способности, которая дает интеллекту возможность воспринимать увиденное и которая есть способность органическая, а именно, воображение, наш интеллект не в состоянии подняться до некоторых вещей (ибо воображение лишено возможности помочь ему), – например, до субстанций, отделённых от материи. Имея возможность составить себе некоторое представление об этих субстанциях, мы, тем не менее, не можем ни понять, ни познать их в совершенстве. И за это нельзя осуждать человека, ибо он тут ни при чем: таким создала его универсальная природа, то есть Бог, пожелавший лишить нас этого света в земной жизни. Рассуждать же о том, почему Бог так поступил, было бы самонадеянно» (III, 4). Это очень любопытный текст, к тому же проясняющий предыдущую проблему.

В самом деле, что говорит Данте о темноте, препятствующей нашему ви́дению бессмертия души? Что ее причина заключена в соединении, как бы смешении души и тела в этой земной жизни. И это именно тот довод, который он здесь приводит, чтобы указать на нашу неспособность в совершенстве понять отделённые субстанции. Но мыслить душу бессмертной означает не что иное, как мыслить ее в качестве отделённой субстанции; стало быть, нет ничего удивительного в том факте, что мы к этому не способны. Отныне позиция Данте, видимо, сводится к следующему: зная от самого Аристотеля, что метафизика располагает недостаточными средствами для совершенного постижения своих высочайших объектов, Данте, в свою очередь, констатирует, что теология дарует нам для постижения этих самых объектов свет, восполняющий свет метафизики. Таким образом, Данте оказывается в таком положении, в каком оказался бы Аристотель, если бы узнал о христианском Откровении и увидел, до какой степени он был прав, когда говорил о врожденной, обусловленной чувственным началом нашего познания, ограниченности нашей метафизики.