Данте и философия

Итак, Данте никоим образом не оспаривает внутреннего и сущностного превосходства созерцательной жизни. Напротив, он по-своему утверждает его. Нельзя сомневаться и в том, что Данте допускает возможность начала созерцательного блаженства в земной жизни. Наоборот, он часто говорит, причем говорит вдохновенно, о радости, доставляемой чтением «Утешения философией» Боэция, чей созерцательный платонизм превосходно согласуется с его собственным замыслом. Он также говорит о «Книге о причинах»[191] и «Об интеллекте» Альберта Великого – книге, которая полна неоплатонических и арабских влияний и философское учение которой одухотворено напряженнейшим религиозным чувством. Просто Данте всегда казалось, что подобное созерцание не достигает своей цели в себе самом; для него это было созерцание, свойственное не столько человеку, сколько ангелу. Данте прямо говорит: люди, которые ему предаются, «настолько благородны и возвышаются над остальными, что подобны ангелам…Таких людей Аристотель в седьмой книге Этики и называет божественными» [«…di si alta condizione, che quasi non sia altro che angelo… E questi cotali chiama Aristotile, nel settimo de I’Etica, divini»][192]. Стало быть, можно подняться над этикой, именно это и означает возвыситься до метафизики; но сделать это можно, лишь поднявшись над человеком. Таким образом, трансцендентность созерцания не только не противоречит первенству этики, но полагает ему основание, ибо этика-то не трансцендентна для нас. Когда Данте пишет: ogni vertd [всякая добродетель], он имеет в виду прежде всего нравственные добродетели, о которых идет речь в «Никомаховой этике»[193], потому что – вот слова, к которым нужно возвращаться вновь и вновь, – «нравственные добродетели более всего – наши собственные заслуги, поскольку они всецело находятся в нашей власти» (IV, 17).

Этот фундаментальный пункт, в отношении которого Данте столь тверд, неизбежно должен был стать одним из тех пунктов, где с особенной яркостью проявляется талант некоторых его комментаторов к «согласованию» Данте со св. Фомой. Несмотря на нагромождение текстов в их примечаниях, эти интерпретаторы не могут не признать, что, с точки зрения св. Фомы, интеллектуальные добродетели не менее свойственны человеку, чем добродетели нравственные[194]. Но хотя Данте и не согласуется в этом пункте со св. Фомой Аквинским, он прекрасно согласуется с Аристотелем, и даже с тем толкованием Аристотеля, которое предлагает св. Фома в комментарии на «Никомахову этику». По мнению Аристотеля, говорит св. Фома, «как нравственная добродетель, так и благоразумие принадлежат составному целому: добродетели составного целого суть собственно человеческие добродетели, поскольку человек состоит из души и тела. Именно поэтому жизнь согласно добродетелям есть человеческая жизнь – та, которую называют жизнью деятельной. Стало быть, счастье, доступное в земной жизни, есть человеческое счастье. Но созерцательная жизнь и созерцательное счастье, свойственные интеллекту, божественны» [195].

Итак, позиция Данте в этом вопросе в точности совпадает с позицией Аристотеля – самой по себе и в интерпретации, предлагаемой св. Фомой. Но именно потому, что это позиция Аристотеля, она не может безоговорочно совпадать с позицией св. Фомы, сколь бы точно тот ни воспроизводил ее термины. В самом деле, комментарий св. Фомы опирается на гипотезу – несомненно, приемлемую и даже разделяемую многими современными интерпретаторами, но, тем не менее, не доказанную, – что у Аристотеля действующий интеллект, будучи божественным и отделённым от тела в своих операциях, при всем том составляет часть нашей души[196]. Если это верно, то с этой точки зрения нетрудно объяснить все тексты Аристотеля, где совершенное счастье полагается философом в операциях умозрения[197]; но становится чрезвычайно трудно объяснить введенное Аристотелем противопоставление между сущностно человеческим характером нравственных добродетелей составного сущего и даруемым ими счастьем, с одной стороны, и сущностно божественным характером умного созерцания и доставляемого им счастья, с другой. Если интеллект поистине есть часть нашей души, которая сама есть часть составного целого, то созерцание остается человеческой операцией, созерцательная жизнь – человеческой жизнью, и доставляемое ею счастье – человеческим счастьем. Это настолько верно, что подлинная мысль Аристотеля как бы сама собой пробивается сквозь комментарий св. Фомы: «Итак, судя по всему, созерцательное счастье превосходит деятельное так, как отделённое [от материи] и божественное превосходит составное и человеческое»[198].