Данте, который видел Бога. «Божественная комедия» для всех

Почему я все это говорю? Я и в Италии вижу опасность морализма, который убивает человека; но в России я словно увидел ее под увеличительным стеклом. Все мы, католики и православные, сталкиваемся с веяниями нового времени, и это столкновение подкашивает нас. Мы, католики, в отчаянной погоне за человечностью и, в конце концов, в компромиссе с менталитетом этого мира потеряли из виду Божественное; православные же в погоне за Божественным, сколь угодно верном хранении Божественной литургии рискуют потерять из виду человечность, сердце человека, его сущность. И вот они уже мечтают вырастить детей, которые не совершают грехов. Разве так можно?

Мне показалось, что в этом невыносимом морализаторстве я увидел отражение своего собственного морализаторства. Данте словно вынудил меня заново понять, в чем истинная природа христианства, веры, жизни, что заключено в словах «милосердие» и «прощение», которые составляют канву «Чистилища». Мне действительно показалось, что нужно все начать с начала, и пришлось перечитать все первые песни, потому что многое еще надо увидеть, понять. Мы рискуем забыть о том, что сердце человеческое молит о Христе, они рискуют забыть о том, что сердце Христово молит о человеческом сердце[158]: Христос желает его таким, какое оно есть; наше сердце полностью Его устраивает.

Мой друг, которому я рассказал о своих наблюдениях и размышлениях, поделился со мной прекрасным текстом — притчей Владимира Соловьева «Два отшельника». Он пояснил: «Православная традиция не была такой всегда, раньше она передавала великое присутствие, которое приемлет и объемлет жизнь». Соловьев рассказывает историю о двух отшельниках, которые годами вели уединенную жизнь в пустыне. Однажды дьявол искусил их и внушил обоим идею пойти в город. По дороге они начинают разговаривать; в городе устраивают кутеж — пьют, гуляют с женщинами… пускаются во все тяжкие! После этого они возвращаются в пустыню, и один из них рыдает и сокрушается: «Пропали теперь даром все мои посты, и бдения, и молитвы — за раз все безвозвратно погубил!» Он настолько подавлен, что силы покидают его. Другой идет рядом с ним, улыбается и распевает псалмы. Тот, что подавлен, в негодовании: «Ты обезумел? Ты вообще понимаешь, что мы натворили?» А он ему: «А что мы натворили?» Диалог какое-то время продолжается, и наконец поющий заключает: «Не знаю, в кого вселился дьявол: в меня ли, когда я радуюсь дарам Божьим и хвалю Создателя, или в тебя, когда ты здесь беснуешься и все вспоминаешь?» Отшельник, обезумевший от своего грехопадения, бросается на товарища и бьет его изо всех сил. После этого оба молча возвращаются к своим пещерам.

Один из них всю ночь убивался, оглашая пустыню стонами и воплями, рвал на себе волосы, бросался на землю и колотился о нее головой. Другой же отшельник спокойно и радостно распевал псалмы.

Наутро кающемуся пришла в голову мысль: «За долгие годы пустынной жизни я стяжал благодать Святого Духа, которая являлась мне через чудеса и различные знамения, а теперь, когда я предался плотским страстям и совершил грех против Духа Святого, нет мне прощения ни в сем веке, ни в будущем. Я бросил жемчужину небесной чистоты свиньям, то есть бесам, они потоптали ее и теперь растерзают меня. Но если и окончательно погиб, то что же я буду делать, тут, в пустыне?» И пошел он в Александрию, где предался развратной жизни. Однажды, когда ему понадобились деньги, он убил и ограбил богача. Преступление его раскрыли, его поймали, предали суду и казнили без покаяния.

Тем временем его давний товарищ, продолжая свое подвижничество, достиг высшей степени святости и прославился великими чудесами. Когда же пришел день его кончины, то иссохшее тело его просияло и наполнило воздух благоуханием. Вскорости над его чудотворными мощами был построен монастырь[159]. Рассказчик комментирует: «Все грехи не беда, кроме только одного — уныния»[160]. Уныние, или отчаяние, — это отсутствие надежды, прощения, любви.