Даосизм

Не удивительно, что в поиске оснований для личного становления он обращается к традиции, далёкой от нас в пространстве и времени; сегодня, в великих метрополиях Запада отголоски самых далёких цивилизаций могут оказаться, быть может, самыми близкими по духу… аутентичной западной цивилизации.

То, что было предпринято Эволой, можно назвать поиском непосредственной связи с основами и со сверхъестественным, минуя «посредничество» какой бы то ни было «религии». Рассуждения Эволы о даосизме простираются над tabula rasa[45] западной цивилизации в строгой форме. Эти соображения носят открытый, прямой, ясный характер и лишены сентиментальности, они могут, наряду с другими путями, такими как ранний буддизм или Дзен, послужить введением в метод восстановления собственного «Я» и истинного «Центра». По крайней мере, это будет уместно для такого типа человека, который всё ещё обладает, хотя бы в латентном состоянии, чувством трансцендентности.

Жан Бернашо

Юлиус Эвола. Даосизм

Традиция утверждает, что Лао-цзы и Конфуций могли быть современниками: годы жизни первого из них, предположительно 570–490 гг. до н. э., а второго 552–479 гг. до н. э. Учение как первого, так и второго из них не представляет собой ничего нового, скорее мыслители переформулируют или адаптируют исконную дальневосточную традицию, основанную на И цзин[46] и её комментариях, такая переформулировка стала необходимой из-за частичного ослабления этой традиции и была предпринята Лао-цзы и Конфуцием в двух разных формах. Из-за различия в подходах можно усмотреть противоречия в конфуцианском и даосском учениях, которые, при ближайшем рассмотрении, оказываются относительными. Учение Лао-цзы носит преимущественно метафизический и инициатический характер даже в своих этических и социальных измерениях; учение Конфуция, напротив, сосредоточено на моральной и политической сферах. Первое имеет своим идеалом адепта, который существует и действует поверх любых условностей, начиная с ограничений своего собственного «Я»; второе – конфуцианское – сводится к идеалу человеческой культуры, ставящей своей целью достижение «благородства». Имеется в виду человек, живущий в социуме, обладающий определёнными положительными добродетелями и соответствующий принятым нормам.

И в то время как Конфуций придерживается рационалистической линии, Лао-цзы отдаёт предпочтение парадоксу, он стремится к вершинам нонконформизма, исповедует знание, часто находящее своё выражение в загадочных и туманных, уклончивых и озадачивающих понятиях. Эти два типа мышления не приходят в противоречие, кроме точки, в которой одно или другое из них абсолютизируется. Только конфуцианство, превращённое в чиновный формализм и равнодушное начётничество, превращается в противоположность преимущественно метафизического учения Лао-цзы. Историк Сыма Цянь[47] вложил в уста Конфуция слова, относящиеся к этой воображаемой встрече:

«Я знаю, что птица летает, зверь бегает, рыба плавает. Бегающего можно поймать в тенета, плавающего – в сети, летающего можно сбить стрелой. Что же касается дракона – то я ещё не знаю, как его можно поймать! Он на ветре, на облаках взмывает к небесам! Ныне я встретился с Лао-цзы, и он напомнил мне дракона».

С другой стороны, в даосских писаниях, начиная с Лао-цзы, Конфуций нередко представал как ученик Лао-цзы, или как проповедник учения даосизма: можно сказать, что несмотря ни на что, прослеживается внутренняя связь между двумя этими учениями, поскольку их основатели черпали свою мудрость из общего источника, каковым является первоначальная традиция.

Кроме того, следует отметить, что если историческое существование Конфуция было доказано и подтверждено достаточно точными сведениями о его жизни, то этого вовсе нельзя утверждать в отношении Лао-цзы, в этом смысле можно задаться вопросом, принадлежало ли это имя конкретному человеку, или служило, прежде всего, символическим обозначением. Собственно говоря, «Лао-цзы» нельзя считать именем собственным, поскольку оно служило обозначением титула или звания: буквально оно значит «старое дитя», с этим наименованием была связана народная легенда, согласно которой китайский мудрец уже родился старым и с седыми волосами. По крайней мере, старость в китайской традиции имеет также переносное значение, становясь синонимом вечности и, наконец, бессмертия (так, например, правильным переводом имени великого божества Хуан-лао будет не «Жёлтый старец», но «Бессмертный владыка средоточия», поскольку жёлтый это цвет середины, средоточия, центра). Поэтому имя «Лао-цзы» – «Старое дитя» обозначает именно свойство вечно длящейся действительности и вечную юность того, кто поддерживает связь с началами мироздания, т. е. качества, которые приписываются «людям Дао».