Дарим тебе дыхание: Рассказы о жизни рядом со старцем Наумом

Вот в то лето мы, наконец, и взялись за восстановление четверика XVI века. Нашли прекрасного московского архитектора, но он никак не соглашался начинать реставрационные работы в конце строительного сезона, «когда все люди уже снимают леса». Мы все-таки уговорили его рискнуть, он помолился: «Господи, дай знак», — и грянул гром среди ясного неба. Леса поставили только 3 августа, но какая же теплая была в тот год осень! К середине ноября все стены внутри собора были отштукатурены, и только тогда начались морозы.

На Радоницу как раз пришлась память святителя Варсонофия, который во времена Ивана Грозного, наверное, после опричников, освящал наш Вознесенский собор, и мы отслужили первую после разорения этого древнего храма Литургию. В промерзшем за зиму соборе было очень холодно, иподиакона дрожали в алтаре, и панихиду по почившей братии и сестрам мы пели уже на весеннем солнышке на улице.

А вскоре стали обновляться фрески. Первой это увидела матушка Иулиания: «Смотри, — сказала она мне, — у этого святителя появился зеленый рукав». Зеленый рукав принадлежал святителю Ионе, память которого совершается как раз 28 июня. Через месяц почти все оставшиеся в соборе фрески обновились.

Однажды приехали московские архитекторы: «Кто вам так замечательно фрески отреставрировал?» Мы рассказали, как все было; они, конечно, нам не поверили и прислали своего специалиста, но никаких признаков реставрации он не нашел.

Прошел год, и все в монастыре совершенно изменилось. Собрались новые сестры, для них построили дом, а главное — мы начали служить Литургию в древнем соборе ежедневно от Вознесения до Покрова, и совсем другое осознание жизни пришло: нас привили к древнему стволу, и веточка прижилась.

А недавно у нас на Орше поставили деревянную Никольскую часовню, напротив монастыря, посередине реки, — Николы на водах. Наши друзья часто приплывали к нам на катере, и им приходилось каждый раз прыгать в воду, чтобы вытянуть катер на берег. В конце концов это им надоело, и они решили построить пристань, настоящую пристань, на сваях, похожую на половину моста, — до середины Орши. «Давайте в конце пристани сделаем беседку», — предложили они нам. «А зачем нам беседка? Лучше часовню». Мы даже не успели ничего понять, как все уже было построено. Так быстро у нас еще ничего не появлялось. Стоишь на этой пристани — и кажется, что плывешь на корабле, пятнадцати минут достаточно, чтобы восстановиться после любых неприятностей. Я так и назвала эту пристань — реанимация. Мало того, новая пристань примирила меня с этой черной речкой, и монастырь наш как бы расширился, распространился в сторону реки, и река стала монастырской.

Никольскую часовню украсили настоящим золотым куполом, поставили крест, и леса были сняты как раз утром того дня, когда в монастырь пришел Крестный ход, — десятый по счету Крестный ход с истока Волги, который каждый год прибывает в наш монастырь с какой-нибудь святыней. И Почаевская икона у нас побывала, и чудотворная Федоровская из Костромы, и святитель Николай из Бари, и преподобный Нил Столобенский. А на этот раз Крестный ход приплыл к нам с частицей святых мощей мученицы Татианы. И только в тот момент, когда корабль пришвартовался к нашей новой пристани и удивленные батюшки понесли в обитель ковчег с мощами, я поняла, почему появилась в монастыре эта пристань и эта деревянная часовня на пристани — именно на том месте, где стояли тогда по грудь в воде омские девочки и искали Татьяну.

А Татьяна уже уплывала в вечность.

Карантин

В конце концов всем старикам в области раздали по целлофановому пакету с лекарствами. В каждом пакете была упаковка анальгина, флакон с зеленкой и еще какое-то добро, незаменимое в любой домашней аптечке. Призрак нищеты.

Почему-то эти выборы меня впервые в жизни заинтересовали. То ли старше стала, то ли все вокруг уже дошло до такого края, что еще немного, и все. В общем-то, так и получилось. Теперь уже не осталось ничего, кроме Церкви, ни заводов — газет — пароходов, ни их владельцев, — впрочем, нет, с газетами как раз все в порядке. С «землей — крестьянам» тоже ничего не вышло, все продали за гроши кому попало. Хорошо, что до этого не дожил мой отец, — он пять лет воевал за эту землю. Деревни больше нет. Старики вымерли, молодые ушли в охранники или спились. Остались дачные поселки, где никто по-настоящему не работает на земле. Коров тоже нет. Никого нет. Сено теперь не косят, а жгут на корню, заодно сгорает все, что попадется огню на пути — машины, дома, леса. Наверное, это полная разруха. Так что скоро и еды не будет — откуда она возьмется? Разве что из Китая? Лягушки, наверное. И корейская, политая дерьмом, капуста.