Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

— О, я вас очень задержала! — воскликнула Жаклин.

Но мне не хотелось, чтобы она ушла, и я предложил:

— Если вечер у вас не занят, пойдемте ко мне. Я познакомлю вас с женой. Она хорошо говорит по-французски.

Она обрадовалась:

— Я рада. Этот вечер не будет одиноким.

Мы вышли на Кузнецкий. Холодный, косой дождь встал у нас на пути. Лица стали мокрыми. Под светом фонарей зеленое пальто Жаклин блестело, как кожа царевны-лягушки. Я взял ее под руку и повел сквозь непогоду по темным и мокрым улицам чужого для нее города. И когда мы наконец дошли, чертовски вымокшие, но явно довольные друг другом, я, открыв дверь и чуть подтолкнув Жаклин вперед, сказал Тасе:

— А это — Жаклин. Мы совершенно промокли.

Этот год мы называли французским. В Москву приехала известная журналистка Симон Тери — дочь еще более известных Андре Виолис и Гюстава Тери, бывшего редактора газеты «Эвр», в которой впервые был опубликован роман Барбюса «Огонь». Симон оказалась отличным парнем! Юрий Либединский уверял, что она никакая не француженка, а наша рязанская Маша или Глаша. Она стала частым нашим гостем и похваливала вишневое и клубничное варенье — дело рук Таси. Побывал на Леонтьевском и Шарль Вильдрак, считавшийся гостем нашего журнала. Но Жаклин больше всех пришлась ко двору. Во-первых, она была чертовски умна, а во-вторых, ее окружала некая таинственность. Папа — рантье, владелец скаковых конюшен, мать — миллионерша, тетка — миллионерша, а она… исповедовала коммунистическое мировоззрение и даже схватывалась врукопашную с молодчиками из «Аксьон Франсез» и «Круа де фё»[53].

— Мы заказали себе огромные ключи. Вот такие. — Жаклин отмерила на столе добрых двадцать сантиметров. — И очень удобно! Полиция не может придраться! Всего только ключ от моей калитки.

Наши с ней французско-русские уроки довольно скоро прекратились. Приходя к нам, она предпочитала говорить с Тасей по-французски, чтобы немного отдохнул язык. У нас же она познакомилась с Симон Тери, а позже, через нас, и с Жаном.

Как-то она показала мне свою фотографию. Стоит на трамплине, вся вытянувшись, на цыпочках, тугая, удивительно стройная — сейчас взлетит в воздух…

— Ох ты! — не сдержался я. — Какая вы здесь…

— Ну, какая? — якобы с простодушным интересом спросила Жаклин.

Но я мог бы поклясться, что она очень довольна этим мгновенным эффектом. Пуля в сердце!

— Шея, плечи, ноги… Фигурка точеная и вообще…

— Обыкновенные ноги. Может быть, слишком длинные… А вы, Митья, не очень наблюдательны. Эта фигурка много-много раз лежала с вами совсем тесно… кажется, правильнее сказать — совсем близко?

Нет, тесно мы с ней никогда не лежали, диван «Самосон» широкий. Шкура медведя средних габаритов распласталась на нем как раз вровень с краями. Только лапы с длинными черными когтями свисали, как кисти у знамени. Она ложилась рядом, болтала о своей «странной» любви.

— Он — как греческая статуя из мрамора и холоден, как мрамор.

Допрашивала нас с Тасей, что мы думаем о ней:

— Я очень безнравственная, правда?

Говорила о своей раздвоенности — гражданка двух миров, — со страстью препарировала собственную душу и сама для себя расставляла психологические ловушки. Потом закрывала огромные глазищи и задремывала возле меня. И на подушке лежали ее локоны, тяжелые и до синевы черные, и от них чуть-чуть пахло миндалем. А я боялся шевельнуться, чтобы не разбудить ее, и чувствовал только теплоту и доверчивость ее расслабленного сном тела. Ведь она была дружком моим и Тасиным, взбалмошным, склонным к рефлексии, совсем еще молодой девчонкой, увлекающейся философией и проходящей практику русского языка и практику любви, в которой, по моему убеждению, преобладала не страсть, а непреоборимое любопытство избалованного ребенка к дотоле неведомой игрушке. И потом — она же дралась этим своим ключом с фашистами…

— Ваше знаменитое кожаное пальто, Жаклин, почти как рыцарские доспехи, — сказал я.

— Но я никогда не ложусь в кожаном пальто на ваш диван, — возразила она.

— Но у вас очень толстый и пушистый свитер. Вы в нем похожи на плюшевого медвежонка.

— Значит, вам показалось, что я очень толстая? Я не хочу, чтобы вы так думали, и теперь буду снимать его, когда позовет этот диван, ваш «Самосон»…

Черт возьми! Ее глаза смеялись, хотя смугло-матовое лицо, обращенное ко мне, не дрогнуло.

— Хотите, я сниму его сейчас?

— Ну, если вам жарко… — Пуля всё еще оставалась в сердце, и я бормотал какую-то ерунду. А Тася, как назло, задерживалась в кухне, жарила, что ли, блинчики и не спешила мне на помощь. Приходилось выворачиваться самому. Я закурил папиросу, пустил несколько хорошеньких колечек и этак небрежно спросил:

— А как вы ко мне относитесь, Жаклин?

Тут она не выдержала и рассмеялась. Я — тоже, и пуля выскочила вместе со смехом.

— Вы, Митья, совсем плёхой ученик.

— И это всё?

— А вы хотите что-то еще?

— Нет, серьезно…

Жаклин задумалась.

— Ну, это слишком слёжно, — призналась она.