Давайте все убьем Констанцию

– Тот дурачок, газетный библиотекарь. Взбирался я как-то к нему кое-что выяснить. Бежал без оглядки. Дышать было нечем от этих треклятых газетных штабелей. Крикнул: позови меня, когда очистишь помещение! Придурочный первый муж Констанции, она за него вышла после бомбежек, когда оправлялась от испуга. Как же я умудрился снять ее в трех фильмах и не догадаться, что это она! Иисусе Христе! Бесенок на черте сидит, сатаной погоняет!

– Может, потому, – предположил я, – что ты где-то в эти годы обхаживал Марлен Дитрих?

– Обхаживал? Это так называется? – Фриц хохотнул и откачнулся от края кровати. – Сними эти чертовы фотки. Если я сумею помочь, они мне понадобятся.

– Такие есть еще. Китайский театр Граумана, старая аппаратная кабина, старый…

– Этот свихнутый?

– Я бы так не сказал.

– Ну да! У него хранится недостающая часть моей «Атлантики», которую я делал еще для «УФА». Я пришел посмотреть. Он попытался привязать меня к стулу и напичкать старыми сериалами с Рин-Тин-Тином[110]. Я пригрозил выпрыгнуть с балкона, только тогда смог забрать «Атлантику» и уйти. Так-то.

Он разложил фотографии на постели и яростно воззрился на них через монокль.

– Говоришь, наверху у Граумана есть другие наподобие?

– Да.

– Согласен сесть в «альфу-ромео» и максимум через пять минут быть в Китайском театре – скорость девяносто пять миль в час?

Кровь отхлынула у меня от лица.

– Согласен, – сделал вывод Фриц.

Фриц рванул под дождь. Когда я ввалился в машину, он уже дал полный газ.

Глава 37

– Понадобятся фонарик, спички, блокнот и карандаш – делать записи. – Я порылся в карманах.

– Вино, – добавил Фриц, – на случай, если обормоты на верхотуре не держат бренди.

Бутылку вина мы приговорили промеж себя, пока разглядывали головокружительную темную лестницу, которая вела в старую аппаратную.

Фриц ухмыльнулся.

– Я первый. Не хочу тебя ловить, если ты свалишься.

– Спасибо, друг.

Фриц ступил в тень. Я шагнул следом, крутя в руке фонарик.

– Почему ты мне помогаешь? – спросил я шепотом.

– Я звонил Крамли. Он сказал, что целый день прячется в кровати. Мне общение с такими долбаными придурками, как ты, идет на пользу: кровь не застаивается и сердце крепнет. Не забывай о фонаре, я могу упасть.

– Не провоцируй меня. – Я качнул лучом.

– Не хочется это говорить, – продолжал Фриц, – но время, на тебя потраченное, не пропадает впустую. Ты мой десятый незаконный отпрыск, если не считать Мари Дресслер!

Мы забрались на самую верхотуру.

Достигли верхушки второго балкона; Фриц, упиваясь собственной руганью, яростно клял высоту.

– Объясни еще раз, – сказал он, пока мы карабкались. – Ну, мы заберемся. И что потом?

– Потом вниз, столько же ступенек. Имена на зеркалах в подвальном этаже. Зеркальные катакомбы.

– Стучи, – скомандовал наконец Фриц.

Я постучал, дверь распахнулась внутрь, от двух проекторов, один из которых работал, шел слабый свет.

Обшарив лучом стену, я присвистнул.

– Что? – спросил Фриц.

– Они исчезли! Фотографии. Кто-то сорвал их со стен.

Я недовольно поводил лучом по пустым местам. Из темной комнаты действительно испарились все ее «призраки».

– Черт возьми! Иисусе Христе! – Я остановился и выругался. – Боже, я начал разговаривать как ты!

– Мой сынок, как есть мой, – довольно отозвался Фриц. – Поводи фонарем!

– Спокойно. – Я осторожно двинулся вперед, неуверенной рукой направляя луч на то, что виднелось между проекторов.

Это был, конечно, отец Констанции, прямой и хладный, одна рука на выключателе.

Один из проекторов на полной скорости прокручивал ленту, свернутую в кольцо, которое висело под объективом, и картинка повторялась снова и снова каждые десять секунд. Дверца, пропускавшая изображение на экран кинотеатра, была закрыта, и запертые образы мелькали внутри, маленькие, но, если придвинуться и прищуриться, можно было разглядеть:

Салли, Долли, Молли, Холли, Гейли, Нелли, Роби, Салли, Долли, Молли… и так до бесконечности.

Я присмотрелся к старику Раттигану, застывшему на месте: торжество выражалось на его лице или отчаяние, сказать было невозможно.

Перевел взгляд на стены, где уже не было Салли, Долли, Молли; завладевший ими, кто бы он ни был, не представлял себе, что старый человек, обнаружив исчезновение своей «семьи», запустит эту ленту, чтобы сохранить прошлое. Или…

В голове у меня все перемешалось.

Я услышал голос Бетти Келли, выкрикивавшей слова Констанции: «Прости меня, прости, прости». И Шустро: «Как мне вернуть, вернуть, вернуть?» Что «вернуть»? Ее второе «я»?

Кто сделал это с тобой, думал я, стоя над мертвым стариком. Кто-то другой? Или ты сам?

Бело-мраморные глаза мертвеца были неподвижны.

Я выключил проектор.

По моей сетчатке все еще проплывали лица: танцующая дочь, бабочка, обольстительница-китаянка, клоунесса.

– Бедняга, – прошептал я.

– Ты его знаешь? – спросил Фриц.

– Нет.

– Тогда никакой он не бедняга.

– Фриц! У тебя когда-нибудь сердце было?

– Шунт поставил. Удалено.

– Как ты без него существуешь?

– Потому что… – Фриц протянул мне монокль.

Я приладил к глазу холодное стекло и стал смотреть.

– Потому что, – повторил он, – я…

– Тупой сукин сын, чтоб тебя разнесло!