Давид Бурлюк. Инстинкт эстетического самосохранения

— Вы, господин Бурлюк, в трудное для России время оставили родину, убежали, погнались за призрачным счастьем. Лучшие свои годы вы прожили на Западе. А теперь просите свои картины, которые были брошены вами на произвол судьбы. А вот мы, советские люди, сберегли их для потомков. Скажите, пожалуйста, почему мы должны возвратить вам ваши работы?

Выдержке Марии Никифоровны можно было позавидовать. Она сказала:

— Мы просим вас оказать нам, старым, больным людям, любезность. Взамен вы получите другие работы Бурлюка.

Давид Давидович плакал, словно маленький ребёнок. Слёзы катились по его широкому лицу. Трудно было смотреть на слёзы двух стариков, которые приехали прощаться с Россией, прощаться с родиной, которая обернулась для них мачехой.

В кабинет вошли Александрова (протокольный отдел МИДа), сотрудники Отдела культуры ЦК КПСС, от Иностранной комиссии Союза писателей присутствовал Чугунов. После общих приветствий Александрова произнесла следующий спич, который я тут же записал:

— Уважаемые Мария Никифоровна и Давид Давидович Бурлюк! Если вы примете решение навсегда остаться в СССР, мы готовы предоставить вам все условия для вашей плодотворной работы и сделаем всё возможное, чтобы собрать ваши картины и сосредоточить их в одном музее.

Бурлюк ответил без промедления:

— Вы не серьёзно ставите вопрос. Я не могу покинуть Америку. Там мои сыновья, внуки. Там моя жизнь. Я слишком стар, чтобы в восемьдесят три года начать жизнь заново.

Мария Никифоровна ответила более твёрдо:

— Не вернуть картины старому заслуженному художнику, который столько сделал для сближения и взаимопонимания американского и русского народов, — простите меня, иезуитство. Я привыкла называть вещи своими именами.

От угощения Бурлюки отказались. Прощаясь, Мария Никифоровна жёстко проговорила:

— Мы готовы в любой день покинуть Россию!»

Конечно, оставаться в Москве после такой встречи не было никакого смысла. Бурлюки поспешили домой — благо дел и планов было множество.

«И вот наступил последний день пребывания Бурлюков в Москве», — вспоминал Гендлин. «На прощальный завтрак в ресторан “Националь” Бурлюк пригласил Л. Брик и В. Катаняна, В. Лидина и В. Перцова, Л. Маяковскую, П. Антокольского и нас с женой.

Мария Никифоровна грустна, видно, что ей трудно сдержать слёзы. От волнения у Бурлюка садится голос. Вот-вот он заплачет. Все смотрят на часы, Бурлюка просят произнести тост. Все встали. Давид Давидович упрямо наморщил большой в веснушках лоб. Подумав, он сказал:

— Я верю, что мои писания когда-нибудь увидят свет в России. Недаром я был первым поклонником, другом и издателем Велимира Хлебникова; на мне горят и будут гореть лучи славы его, и Володи Маяковского, и Васи Каменского, — трёх бардов, скакунов поэзии Парнаса Российского. Вот за это я могу выпить!

В аэропорту Шереметьево Мария Никифоровна, обняв нас, сказала:

— В жизни мы сделали много ошибок. Одна из самых больших — наш второй приезд в Россию. На родине Бурлюка не любят и не понимают. На протяжении десятилетий наши слёзы по России были напрасными.

Давид Бурлюк слышал, что сказала его жена. Он добавил:

— Наш плач по России был неоправданным…»

Позже, уже из Америки, Давид Давидович с Марией Никифоровной будут продолжать писать и Гендлину, и Никифорову (кстати, Гендлин упоминал, что Никифоров во время единственной встречи в Москве выдавал себя за незаконнорождённого сына Бурлюка и просил его оформить на него наследство, чем страшно возмутил Марию Никифоровну; тем не менее переписка активно продолжалась). В письмах Марии Никифоровны к Гендлину есть несколько замечательных фраз о Бурлюке и его творчестве, например, эта: «Людей Бурлюк знает с первого взгляда и всегда осторожен».

Она сетует на то, что «…на чужбине мы всегда одиноки, так же как и там, где мы родились… все кто нас любил и ценил — ушли к “фиалкам”…». И, конечно же, на то, что признания на родине так и не суждено было дождаться: «Спасибо — Бурлюка Великого стихи прекрасны и я их только печатаю, а родина — продолжает “спать” — долго, долго спит и нет уже уверенности, что когда-нибудь порадует Бурлюка “книгой” за его верную и вечную любовь к ней».

И ещё о том же — уже в письме Никифорову: «Бурлюк почувствовал себя совсем больным — “права” на его прекрасные холсты остались за музеями и миллионной по богатству людей и всякого добра нашей Родины. Она — вы (поколение) должны беречь и заботиться о творчестве Великого Бурлюка. Нет у вас о нём ни книг, ни его прекрасных человечески стихов. Вы бедны добротой к Бурлюку. Это не исправишь, ваше поколение не оценило всего того величия работы, сделанной для Родины Бурлюком». К словам жены Бурлюк приписал: «Я потратил 3000 дол<ларов>, чтобы получить из 10 000 работ Давида, Владимира и Людмилы, оставшиеся на Родине на сохранение “у своих”, хотя бы 3 картины и штук 5 из хранящихся в подвалах Третьяковки и Музея имени Александра III-го. <…> Мне отказали в выдаче того, что им не нужно и не ценно. Конфисковали в 1917–20 годах коллекции буржуазии, а наши картины под эту рубрику не подходили».