Давид Бурлюк. Инстинкт эстетического самосохранения

«В 1890 году мой отец переехал в Курскую губернию Обоянский уезд, где при мест. Белой Корочке был доверенным посланника русского в Швеции генерала Бюцова. Жили мы в генеральском доме (владелец годами не показывал носа), вполне “по-помещичьи”».

Людмила Бурлюк так описывает приезд в Корочку:

«Живой, крепкий Додя в день приезда успел везде побывать: на реке Псёл, в дубовом лесу, в кузнице, в клуне, в саду, глянул с горы на леса Бобравы, простор синеющих далей. Молодая, красивая, нежно любящая мать в те годы и после была старшим другом первенца. Она заронила любовь к природе, книге и искусству и они остались в памяти будущего поэта и знаменитого художника Давида Бурлюка навсегда.

Я люблю, я помню старый дом
Весь завитый изумрудным хмелем;
Его окна к вечеру светлели,
Сердце приманив приветным огоньком,
Матушки очей прозрачный взор
И родимой мягкие колени,
Чье участье гнало мрак и тени
И дарило светлых грез узор.

Дом был построен в половине XIX века помещиком Колесниковым; по склону горы за ним находился сад, переходивший в осиновую рощу, мощно разросшуюся вдоль берега реки Псёл. В доме было восемь больших комнат. Построенный ещё в крепостные времена, он был полон традиций уюта жизни, описанной Гончаровым, Тургеневым, Аксаковым и другими мастерами русской прозы».

Именно в этом году восьмилетний Давид впервые начал вести дневник и рисовать в нём:

«Но позже прозу ленился писать (процесс писания); увлёкся рисованием и лишь с 1901 года начал регулярно писать стихи. <…> Первыми сочинениями моими ещё в 1890–2–3 годах были подражания Аксакову, а затем Николаю Васильевичу Гоголю. <…> До 1890 года я не помню, чтобы меня интересовало рисование, но 1890 год может считаться началом моего детского искусства.

В этом году я стал пунктуально вести дневник и, вперемежку с записями, делал рисунки — главным образом, или вернее сказать, исключительно пейзажного характера. Я рисовал: дома, деревья, замки и особенно любил рисовать кусты трав…»

В восьмилетнем возрасте Давида отдали в школу в слободе Белая, но обучение там было нерегулярным, большей частью он занимался дома. Постепенно его начали готовить к поступлению в гимназию: «Целая коллекция домашних педагогов, на дому живших. С 1892 года началось изучение латинского языка. С 1894 — французского и немецкого. С 1895 — греческого. Изучению латыни я придаю для себя большое значение. Она приучила меня любить чёткость и звуковую инструментовку (мой термин 1910 года) слова. Живописность звуковой речи. Начиная с того времени, мои письма к матери пестрели латинскими словами и выражениями».

В книге Кэтрин Дрейер описана история этой подготовки. С Давидом занимались по очереди три педагога. Второму педагогу — барышне Первухиной — невольно суждено было сыграть важную роль в осознании Давидом своего призвания. А причиной послужила… банальная зубная боль.

Пожалуй, у каждого художника есть момент «обращения», момент, когда он чётко осознаёт своё желание рисовать. Иногда это происходит при совершенно неожиданных обстоятельствах. Например, американские друзья Давида Бурлюка, братья Рафаэль и Мозес Сойеры, совершенно ясно осознали своё призвание после первого посещения Третьяковской галереи, но попали они в неё потому, что их искусала бешеная кошка, а в их родном Борисоглебске не было подходящего врача, и отец повёз их на обследование в Москву. Что-то подобное произошло и у самого Бурлюка:

«Моё “заражение” — произошло от художника К. Первухина — сестра его жила у нас в деревне в качестве моей воспитательницы; у барышни Первухиной заболели зубы. Она поехала в Харьков и взяла меня с собой — (мои первые пломбы у Раковского) — я жил две недели в одной комнате с Конст. Первухиным — видел как он пишет, и после не оставлял уже никогда карандаша и мыслей об искусстве».

Константин Первухин, чьи работы Бурлюк называл потом «примитивными» и «чересчур сладкими», был, тем не менее, известным пейзажистом, одним из учредителей Союза русских художников, и несколько его работ приобрёл для своей галереи Павел Третьяков. «Его прелестные произведения, к сожалению, имели значительно меньший успех, чем тот, какой они заслуживали», — писал о Первухине Аполлинарий Васнецов.

Влияние Первухина было велико. Именно он стал той искрой, из которой разгорелось в Давиде пламя любви к искусству. Вернувшись домой, Давид начал рисовать вcё, что оказывалось перед глазами.