Давид Бурлюк. Инстинкт эстетического самосохранения

«Сатир несчастный, одноглазой, доитель изнурённых жаб» — называл себя Бурлюк. Доклад с названием «Доитель изнурённых жаб» прочёл 1 октября 1913 года в зале Общества любителей художеств в Москве Николай Бурлюк. Эту строку очень любил Хлебников.

Безусловно, дефект зрения наложил отпечаток на всё творчество Давида Бурлюка. «Недостаток зрения моего, — писал сам Бурлюк, — всегда увлекает меня в сторону более живописного самовыражения».

Соратник Бурлюка по «Гилее» Алексей Кручёных считал даже, что следствием недостатка зрения были повышенное беспокойство Бурлюка и видение мира в более мрачных тонах (что, кстати, не вяжется со словами самого же Кручёных о ребячливости, игривости и жизнерадостности Бурлюка). Главу о Бурлюке в автобиографической книге «Наш выход» он так и назвал — «Сатир одноглазый»:

«Несмотря на вполне сложившийся характер с резким устремлением к новаторству, к будетлянству, несмотря на осторожность во многих делах, а порою даже хитрость, — Бурлюк так и остался большим шестипудовым ребёнком. Эта детскость, закреплённая недостатком зрения, всё время особым образом настраивала его поэзию. Своеобразная фантастичность, свойственная слепоте и детству, была основным направлением, лейтмотивом в стихах Бурлюка.

Попробуйте, читатель, день-другой пожить с одним только глазом. Закройте его хотя бы повязкой. Тогда половина мира станет для вас теневой. Вам будет казаться, что там что-то неладно. Предметы, со стороны пустой глазной орбиты неясно различимые, покажутся угрожающими и неспокойными. Вы будете ждать нападения, начнёте озираться, всё станет для вас подозрительным, неустойчивым. Мир окажется сдвинутым — настоящая футур-картина.

Близкое следствие слепоты — преувеличенная осторожность, недоверие. Обе эти особенности жили в Бурлюке и отразились в его стихах.

<…> Житейская сверхпредусмотрительность Бурлюка однажды поразила меня. Как-то я и Бурлюк шли по городскому саду в Херсоне. Дело было вечером: Бурлюк вдруг поднял камень и попросил меня сделать то же.

— Зачем это?

— Возьмите, возьмите. Пригодится! — ответил Бурлюк. — Для хулиганов!

Я улыбнулся: житель Херсона, я никогда не слыхал о хулиганах в этом саду.

Если бы я был приверженцем биографического метода в искусстве, то весь футуризм Д. Бурлюка мог бы вывести из его одноглазия».

Интересно, что сказал бы Кручёных о Маяковском, который в последние годы жизни носил с собой палку с тяжёлым набалдашником, опасаясь нападения.

Кручёных был убеждён, что ненормальность зрения Бурлюка привела к тому, что мир для него раскоординировался, смешался, разбился вдребезги. «Бурлюк привыкает к этому и даже забывает о своём бедствии. Он не стесняется своего одноглазия ни в стихах, ни в жизни. Однажды, где-то на Дальнем Востоке, ему пришлось в каком-то кафе схватиться с одним комендантом. Дошло до ссоры. Комендант грозил отправить Бурлюка в солдаты. Бурлюк кричал:

— Нет, не отправите!

— Отправлю! — комендант выходил из себя.

— Попробуйте! — сказал Бурлюк, вынул свой стеклянный глаз и торжествующе показал коменданту.

Самая художественная деятельность Бурлюка представляется мятущейся футуристической картиной, полной сдвигов, разрывов, безалаберных нагромождений. Он — и художник, и поэт, и издатель, и устроитель выставок. Сверх того, он художник — какой хотите! <…>

— Давид Бурлюк, как настоящий кочевник, раскидывал шатёр, кажется, под всеми небами…

Так говорил Маяковский ещё в 1914 г.».

Дефектом зрения объяснял Кручёных и повышенный интерес Бурлюка к изображению «толстых голых баб во всех поворотах». «Только беспросветной наивностью и ésprit mal tourné некоторых критиков… можно объяснить их слюнявые рассуждения об эротобесии, о барковщине и порнографии Бурлюка», — писал он. «В действительности здесь поразительно логическое следствие того же физического дефекта — одноглазия. Тут действует широко распространённый психический закон. Ощущение своей неполноценности, своей ущербности в каком-нибудь отношении вызывает непреодолимое стремление восполнить её, преодолеть, восторжествовать над ней, хотя бы в чисто умозрительной плоскости, а тем более в искусстве и особенно — в изобразительном».

И трагедия Бурлюка, по мнению Кручёных, как раз в том, что он «с настойчивостью маньяка принимается всё вновь и вновь за ту же безнадёжную задачу — за… кубатуру круга!». Но именно это в итоге приводит к тому, что Бурлюк единственный из «будетлян» не изменил живописи. «То, что оказалось для нас слишком бедным и плоским, что заставило нас искать другие средства и пути своего выражения в искусстве (энмерное слово!), — для Бурлюка стало несокрушимым камнем преткновения. Он беспомощно ползает по холсту, смутно лишь догадываясь о том, что настоящий мир с его неисчерпаемыми далями находится за раскрашиваемой поверхностью, за станком циклопа-художника!»