Давид Бурлюк. Инстинкт эстетического самосохранения

Херсон был для Бурлюков «домашней площадкой». Интересно, что весь сбор от входа на организованную Давидом Давидовичем «Выставку картин, этюдов и художественных проектов местных и иногородних художников» (20 копеек, для учащихся вполовину меньше) шёл в пользу херсонской городской библиотеки. Наверняка это было инициативой Бурлюка, который и позже нередко так делал. Тогда же в херсонской газете «Юг» двадцатидвухлетний художник опубликовал серию статей, в которых рассуждал о роли искусства в жизни общества и высказывал свои взгляды на живопись. Это были первые опыты Бурлюка-теоретика.

В заметках этих, сохранившихся на пожелтевших тонких листах херсонской газеты, уже читается характер Бурлюка. Он уже новатор и пассионарий, страстно стремящийся к обновлению искусства и его как можно более широкому распространению. Он пишет о том, что организаторы выставки не предъявляли к экспонентам каких-либо исключительных требований, поэтому на выставке «есть холсты различных типов живописи, и наряду с импрессионистскими и пуантелистскими вещами можно встретить произведение академической живописи». Фраза о требованиях показательна в свете того, что это была всего лишь третья выставка в Херсоне за пятнадцать лет. Бурлюк приводит фразу Репина о том, что даже посредственное искусство имеет воспитательное значение. На выставке был представлен эскиз музея изящных искусств в Ялте — и Бурлюк пишет о том, что такие музеи необходимы, они имеют громадное значение. Выставки же — текущая художественная жизнь, и «чем эта жизнь живее, стремительнее, тем и выставки носят характер более пёстрый, поражающий многообразием форм художественного языка, часто по новизне своей совершенно не понятного большинству». «Заслуга выставок в больших центрах человеческого гения, духовной силы почти такая же, как повседневной текущей литературы».

В следующих заметках он разъясняет читателям, что такое этюд, эскиз и картина, подчёркивая, что картины не носят никаких следов временного, случайного, что «картины… родятся для счастливых людей веками», что их «пишут только гении» и это «обобщение целых столетий жизни человеческого духа в могучей прекрасной внешней форме». Интересно, какие собственные работы считал он картинами? Впрочем, он писал также, что новое в искусстве характеризуется живой формой и эскизностью исполнения, имея в виду, конечно, и свои произведения. Предвосхищая непонимание нового публикой, Давид Бурлюк писал о том, что весь мир, как область неведомого, недоступен созерцанию обыкновенного человека, и лишь одинокий гений может оживить внутреннее содержание жизни. «Самый незначительный предмет под руками творческой натуры открывает доселе незримый, дивный мир неведомого»; именно при помощи искусства должны люди учиться смотреть на внешний мир — а первым среди искусств является живопись. Между тем положение великих живописцев часто трагично — Рембрандт, Рейсдаль, Франс Хальс были осмеяны современниками. Глаз же художника своей способностью к тончайшим восприятиям видимости явлений отличается от глаза других людей, и красота оживает именно при его посредстве.

Интересно, что ещё юный, но очень зрело рассуждающий художник (поэт, теоретик и т. д.) считал, что, если в России «остальные искусства уже ясно определились, оформившись, заняли место в ряду мировых сил», то живопись, «занявшись ясной зарей в екатерининском веке… в середине XIX века как-то заглохла». Лучшие мастера — Иванов, Брюллов, Ге, Репин, Перов — сбились с понимания своих задач, одни всю жизнь бились «в путах академических драпировок», другие служили различным «тенденциям социального характера». Тем не менее Бурлюк считает, что Иванов вписал своё имя в историю импрессионизма, «в своих этюдах купающихся на воздухе, чуть не за 20–30 лет до Э. Мане».

Тут уже проявляется очень характерный для русских авангардистов и так рано оформившийся ход мысли: о том, что русское искусство оригинально, что оно «предвосхитило» западные находки.

Свободу художественного поиска Давид Бурлюк ставит превыше всего. Он пишет о полной свободе художественной личности, о том, что «потолок академических мастерских» душит ростки таланта.

Когда у него появилась эта уверенность в себе? Это желание докопаться до сути явлений, этот интерес к теоретическим построениям, к обоснованию своих опытов, часто достаточно традиционных? Может быть, после прочтения эссе «Что такое искусство» Льва Толстого? Но — не Толстым единым; в своих заметках Бурлюк ссылается и цитирует Шелли и Гюйо, Эмерсона и Леонардо да Винчи, Достоевского и Золя, Шелгунова и… Александра Бенуа, с которым вскоре вступит в яростную полемику.