Давид Бурлюк. Инстинкт эстетического самосохранения

«Все эти крепкие, здоровые, уверенные ребята мне так замечательно понравились, будто в жизни я их только и искал», — писал Каменский. «И вот нашёл, и расставаться не хочется: ведь то, о чём бурно говорил Бурлюк, сам целиком стихийный, начинённый бурями протеста и натиском в будущее, убеждённый в новаторстве, многознающий, современный человек культуры, — всё это жило, существовало, действовало, говорило во мне.

На другой же день я был у Бурлюков, ровно с ними родился и вырос. Я читал свои стихи, а Давид — свои. Я говорил свои мысли об искусстве будущего, а Давид продолжал так, будто мы строили железную дорогу в новой, открытой стране, где люди не знали достижений сегодняшней культуры.

И в самом деле это было так. Бытие определяет сознание. Мы превосходно видели и сознавали, что величайшая область русского искусства, несмотря на революцию 1905 года, оставалась ничуть не задетой новыми веяниями, освежающими ветрами из утр будущего. Мы великолепно сразу поняли, что в этой широкой, высококультурной области надо взять почин-вожжи в руки и действовать организованно, объединив новых мастеров литературы, живописи, театра, музыки в одно русло течения».

Первым результатом совместных действий станет сборник «Садок судей».

«Венок-Стефанос» 1909 года

«В марте месяце была открыта на 6 недель выставка на Фонтанке. Николай Николаевич у кассы, хороший человек, знакомый ещё из Козырщины Екатеринославской губернии, где он учил моих младших сестёр в 1906 году», — писал Бурлюк. Он обладал каким-то удивительным даром не «терять» людей и встречать старых знакомых в самый нужный момент.

Часть денег для выставки дал «культурный, деликатный» А. Ф. Гауш, который год назад был одним из организаторов выставки «Венок», куда работы Бурлюков не взяли. Давид ездил к нему вместе с Лентуловым. Он описал этот визит в «Филонове», выведя себя в образе Филонова, а Лентулова — в образе Ларионова. Причём характеристика Гауша в повести скорее негативна. Бурлюку претила роскошь, в которой жил художник:

«Гауш — маленького роста, худенький в безукоризненном костюме стоял против большого и розового Ларионова и слегка мрачного Филонова, на которого роскошь большого барского особняка действовала угнетающим образом.

Гауш, должно быть, недавно завтракал, на его слегка мучном чисто выбритом лице бросалась в глаза узенькая полоска на наружном крае нижней губы, проведённая яичным желтком. Полоска, устоявшая против внимания аккуратного аристократа и белоснежной накрахмаленной коробом салфетки. <…> Какая разительная противоположность условий работы, думалось Филонову. Моя диета — годы жить на пятьдесят рублей в месяц, не аскетизм, а вынужденный голод, и — этот дворец и сытая, довольная собой кисть…»

Бурлюк с укоризной писал о том, что Александр Фёдорович истратил целых одиннадцать с половиной тысяч рублей на парчу для обивки дивана и кресел — и в то же время не выказывал поначалу особого желания помочь молодым художникам с организацией выставки:

«Филонов думал: вот у Гауша так много денег, а он вспоминает и будет вспоминать несколько лет, как он истратил несколько тысяч на художников и на искусство… то, что может быть полезным для целой эпохи, то, что может укрепить нарождающийся талант, раскрыть ему крылья и до известной степени приобщить к славным делам и дающего… жалеет на дело художества и не удивляется; искусство для художников часто является религией… толстосум не пожалеет десятков и сотен тысяч на церковь, на монастырь, почему же богачи не могут проникнуться к художеству тем же религиозным чувством любви, лишённой оттенка эгоистического себялюбия — сделать не для себя, как это делает коллекционер, а забыв о себе, для других…»

По правде говоря, я не знаю художников, которые любят искусство без «оттенка эгоистического себялюбия» — именно оно является тем горючим, которое движет творцом. Так что Давид Давидович несколько лукавил. Тем более что Гауш деньги на выставку дал — возможно, потому, что ему было интересно поучаствовать в одной выставке с новыми «буйными».

Более того, он не только дал деньги на выставку и принял в ней участие, но и вошёл через год в первый состав комитета Общества художников «Союз молодёжи», принимал участие в его первых выставках. Так что нечто общее между его «скромными холстами» и авангардными поисками всё же было. Что же касается финансовых условий, в которых жили будущие футуристы, они действительно были скромными.

«Футуристов заедала бедность», — писал уже в Америке, в конце 1920-х Давид Бурлюк. «За исключением Елены Г. Гуро, обладавшей жалкими крохами, и Н. И. Кульбина, имевшего чиновничье жалование царское, все остальные были нищеобразными. Вяч. Полонский так и говорит, что футуризм “привёл в свои ряды не только новаторов, ощущавших костенеющую мертвенность буржуазных эстетических форм, но и всех недовольных вообще, непризнанных, оскорблённых, неудовлетворённых”. <…> Бедность — бич культурной личности. Борьба с нищетой способна убить и сокрушить, любого гения исковеркать».