Давид Бурлюк. Инстинкт эстетического самосохранения

На выезд не хватило денег, какой-то «тысчонки», заработков хватало лишь на жизнь. «В стране нет денег, и потому зарабатывать искусством тяжело», — писал он в марте 1927 года Евреинову.

Об эмиграции он не помышлял, просто хотел «дёрнуть» в Нью-Йорк и «призанять у Форда несколько миллионов», а главное — «посмотреть, в чём там суть». К концу 1927 года, отчаявшись попасть в Нью-Йорк, Каменский всё упорнее призывает и Евреинова, и Бурлюка вернуться домой, недоумевая, зачем Бурлюк учит детей именно в Америке, когда на родине так много хороших школ.

У Бурлюка с Каменским были интересные пересечения во времени. В 1929 году, когда Бурлюк отправлял главы автобиографии Арсению Островскому, Каменский по договору с издательством «Земля и фабрика» пишет уже третью автобиографию, «Путь энтузиаста» (по части автобиографий и саморекламы он был чемпионом). Книга вышла в 1931 году уже в издательстве «Федерация», воспоминания же Бурлюка будут опубликованы только в 1994 году. Кстати, на мемуары Каменского Бурлюк отреагировал восторженно — тот был чуть ли не единственным, кто не стеснялся восхвалять «эмигранта».

А в 1937–1938 годах, когда, испытывая серьёзные финансовые затруднения, Давид Бурлюк начнёт всерьёз задумываться о возвращении на родину, он, конечно, не будет подозревать, что в июле 1937 года начальник управления НКВД по Свердловской области переслал в Москву документы с ходатайством об аресте его ближайшего друга и соратника, поэта, мудреца и авиатора, с которым «радости смех связал многие века наши». В том же июле глава НКВД Ежов составит сопроводительную бумагу и направит её Сталину с припиской «Каменского В. В. считаю необходимым арестовать. Жду Вашей санкции». И Сталин эту санкцию даст.

Каменского не арестовали только чудом.

Другим чудом было то, что прошение Бурлюка, поданное в конце 1940 года советскому послу в США, положили «под сукно», и он с семьёй остался в Америке. Знай он тогда о санкции на арест Каменского, наверняка отказался бы от затеи с возвращением.

У всего есть свои причины. Тогда, в 30-х, Бурлюк считал Каменского человеком в советском литературном мире влиятельным, карьеру его — успешной, а сам он, вместе с Америкой, находился в глубокой депрессии.

«Из твоего письма я увидел, что ты сделал большой успех в жизни и тебе теперь только остаётся, чтобы твоя родимая Пермь была названа твоим именем. Что же, дружище, я очень, очень рад! Я всегда был твоим верным другом и искренне радовался, как никто, твоим успехам. Ты последнее время забыл обо мне и не присылаешь мне более книг твоих неизменно выходящих в жизнь», — писал Бурлюк Каменскому в 1935 году. «Моя жизнь течёт не так успешно в смысле публикации моих произведений: в прошлом году депрессия мешала мне тратить деньги на никому ненужные мои книги, а в этом году наши сыновья пошли в университет, и это стоит здесь таких денег, что нечего на несколько лет даже вспоминать об этом! Надо забыть об этой роскоши, удовлетворения поэта забытого и не признанного, самолюбия. То, что меня забыли, что меня в СССР хотя бы в минимальной порции не издали — я считаю очень несправедливым… <…> Я продолжаю свои строки милому другу, такому сильному теперь и могущему и моей литературе уже помощь оказать, может быть. Васенька, пойми, что читатели всегда будут интересоваться: кто такой Давид Бурлюк, учитель Маяковского? А раз так, то меня, хоть в миниатюре, в СССР издать надо…»

Конечно, в письмах другу Каменский значительно преувеличивал и свою роль в советской литературной жизни, и свои возможности. Хотя были и взлёты — в 1933 году широко отмечалось 25-летие его литературной деятельности. Советская власть масштабно поощряла писателей, активно с ней сотрудничающих и её пропагандирующих. Только в Москве тогда состоялось более двадцати торжественных вечеров, затем они продолжились в Тбилиси и Баку. Именем Каменского назвали народный дом в деревне Серга, колхоз, школу, а в Пермь он прибыл на пароходе, названном в его честь. Чествование продолжилось и там. Всё это не помешало колхозникам отнять у него вскоре дом в Каменке, и Каменский перебрался в село Троица, в бывший поповский дом, который ранее точно так же отобрали у хозяев. В Троицком его именем назвали сельский клуб. Всё это закончилось в 1937-м. Правда, в самом конце 1939-го, после так и не состоявшегося ареста, его наградили орденом «Знак Почёта» и имя пароходу вернули.