Давид Бурлюк. Инстинкт эстетического самосохранения

В выставке «Импрессионисты», открывшейся в марте 1910-го в Петербурге, участвовали от «Венка» Давид, Владимир и Людмила Иосифовна Бурлюк, Александра Экстер, а также ставшие друзьями Бурлюков Михаил Матюшин, Елена Гуро и Василий Каменский. Работы Бурлюков и тут были наиболее радикальными. Критика не преминула «пройтись» по ним, особо усердствовал Николай Брешко-Брешковский: «Венок не был бы венком, не заключайся он на три четверти в творениях братьев Бурлюков — Давида и Владимира. <…> Я бы не останавливался на Бурлюках. Но очень уж уродливое явление. Это накипь сумбурной художественной неразберихи наших дней. Пройдёт ещё год, много два, и сгинут, исчезнут, как мыльная пена». Как всегда, позитивно отозвался о работах Бурлюков Александр Ростиславов, отметив, что если у художников «Мира искусства» обновление зиждилось на преемственности, то у нынешних «левых» — революция, стремление к полному ниспровержению основ.

Даже самые резкие критики отдавали должное одному из разделов выставки, в котором были показаны рисунки и автографы русских писателей: «Это чрезвычайно симпатичная попытка осуществилась впервые на русской выставке. И да многие грехи простятся импрессионистам за комнату писателей. Ради неё одной следует пойти на выставку».

Идея представить рисунки и автографы писателей принадлежала как раз Давиду Бурлюку. Всё больше внимания уделяя литературной части своего творчества, он словно бы искал единомышленников в прошлом и настоящем, тех, кто владел одновременно «и кистью, и пером».

7 октября 1938 года жена Бурлюка Мария Никифоровна переписала в свой дневник (опубликованный в вышедшем уже после её смерти 66-м номере журнала «Color and Rhyme», 1967–1970) статью Давида Давидовича «Рисунки Хлебникова, их почерки, почерк его рукописей». Вот фрагменты из неё:

«В 1910 году на углу Невского и Александровского сада в Питере я организовал первую выставку: “Рисунков русских писателей”. Я посетил Венгерова, достал у него рисунки Пушкина, Лермонтова. Там были представлены мной манускрипты и картины Андреева, Городецкого, Шаляпина (очень хорошие), Хлебникова, Васи Каменского, блиставшего своими расчудесными стихо-картинами, Николая Ивановича Кульбина, имевшего генеральские эполеты и связи с критиками. Кульбин написал и предисловие к каталогу, в котором звучала такая фраза: “Письма от писателя мы ждём, как прихода лучшего друга”».

Даже спустя много лет помнил Бурлюк детали почерка писателей:

«Каждый пишущий повторяет в своём рисунке (рукописи) линии своего тела, контуры лица, фигуры. Результат — движения. Анализируя (размеры углов и дуг), фото авторов и их рисунки, можно доказать их идентичность, равенство, сходство. Почерк Льва Толстого — почерк моралиста. Как волосы из его бороды, как крючки из ресниц его вещего волка, упавшие по листу бумаги. Владимир Соловьёв пишет лучами сонных, предрассветных звёзд. Антон Чехов — скромен, интеллигентски честен и пессимистичен. Он чует, что “Вишнёвый сад” будет на Руси скоро выкорчеван».

4 апреля 1910-го посетителям выставки раздавали листовку Бурлюка «По поводу “художественных писем” г-на А. Бенуа» — ту самую анонимную листовку, которую Ларионов приписал Сергею Городецкому. Месяцем ранее, 3 марта, Бурлюк отправил Бенуа сумбурное и эмоциональное письмо в защиту молодых художников, представивших свои работы на выставке Союза русских художников (среди них были Ларионов, Лентулов, Якулов). Находясь под влиянием прошлогодней статьи Бенуа о выставке «Венок-Стефанос», Бурлюк считал его сторонником нового искусства и был глубоко разочарован тем, что уважаемый и популярный критик и художник назвал Якулова, Ларионова и Павла Кузнецова «сумасшедшими». Бурлюк сетовал на то, что «против нас, молодых, все», «против нас общество, не дающее ни заказов, ни покупателей», что им не дают помещений под собственные выставки и не берут их работы на выставки уже признанных обществ и союзов. Бенуа ему не ответил, что и вызвало появление листовки.

Письмо Бурлюка поражает не только глубокой осведомлённостью в вопросах искусства, но и пониманием своей ответственности за судьбы русского новаторства. Уже тогда, осознав, что он и его единомышленники противостоят «несметному полчищу врагов», он выступил защитником новаторов, их позиций и открыто сформулировал амбиции авангардистов как самостоятельной и обособленной силы: «Эти все сумасшедшие, эти новые, идущие к “гибели”, не последние старого — а первые нового, — которых вы, не узнав, приняли за своих, считая весь мир только собой. <…> Уже близок тот момент, когда точно дифференцируются течения русской живописи».

Давид Бурлюк уже в который раз выступил здесь лидером — интеллектуальным и эмоциональным.

Много позже Николай Иванович Харджиев так писал о выдающейся роли Бурлюка в защите и становлении нового искусства: