Дела любви. Том II

Есть благородная мудрость, которая в хорошем смысле также бесконечно хитра и тонка. Это хорошо известно; если бы я упомянул иностранное слово, которым он называется, вряд ли в наше время нашелся бы человек, не знакомый с ним по имени; и всё же не так много найдётся тех, кто узнал бы его по описанию, если не упоминать его по имени. Он и его имя часто вызывет неодобрение в мире; и не удивительно, ибо мир – это очень запутанный мыслитель, у которого из-за обычных мыслей нет ни времени, ни терпения задуматься над одной мыслью. Этот благородный, простой, мудрый человек древности был мастером этой мудрости, и поистине этот благородный человек был не просто плохим или злым человеком; он был также, если можно так выразиться, он был, и этого нельзя отрицать, он был своего рода мыслителем, хотя и не столь глубоким, как язык нового образа мышления, хотя и не столь замечательным в своей способности объяснять – ибо он никогда не умел объяснять более того, что он понимал. Этот благородный остряк глубоко понимал, что самое большее, что один человек может сделать для другого – это сделать его свободным, помочь ему стоять одному – и в понимании этого он понимал и себя, то есть понимал, что если это нужно сделать, то помогающий должен уметь скрывать себя, должен великодушно желать уничтожить себя. Он был, как он сам себя называл, в духовном смысле повивальной бабкой, и трудился на этом поприще, принося всякую жертву, бескорыстно – ибо бескорыстие в том, что от того, кому помогают, было сокрыто, как ему помогают, и что ему помогают; бескорыстие в том, что мир не мог понять, а потому и оценить его бескорыстие, чего он никогда не может сделать, поскольку мир просто не может понять, почему человек не желает, чтобы его считали корыстным; и почему корыстный человек ещё более корыстно желает, чтобы его считали бескорыстным.

В этом понимании помощи другому человеку истинно любящий и тот благородный шутник сходятся. Последний сам знает, что он оказал другому человеку величайшую услугу, и это правда; он сам знает, как он работал для этого, сколько времени, усердия и искусства стоило ему убедить другого человека принять истину; сколько непонимания ему пришлось вынести от того, кому он помог, избавив его от глупости и открыв ему истину. Ибо искусство избавления человека от его глупости – опасное занятие; сам этот благородный мудрец говорит, что «люди могли так рассердиться на него, что бывало, кусали его каждый раз, когда он лишал их глупости» – ибо то, что утверждало их в глупости, они называли любовью. Что же удивительного в том, что они злились на всякого, кто хотел отнять у них это драгоценнейшее сокровище! Так он трудился; и когда работа была закончена, он тихо сказал себе: «Теперь этот человек стоит один». И так мы подходим к тире; и вместе с тире на губах этого такого благородного и в то же время такого озорного человека появляется улыбка, и он говорит: «Теперь этот человек стоит один – с моей помощью»; оставляя за собой тайну этой непостижимой улыбки. Воистину, в этой улыбке нет и следа злого умысла; он сам знает, что то, что он сделал, продиктовано благими намерениями, что это поистине благодеяние и это поистине единственный способ, которым оно может быть сделано: но улыбка, однако – застенчивая улыбка гениальности.