Посмотрите на удвоение: что делает любящий, то он и есть, или становится тем; что он отдает, то он и имеет, вернее, он получает это – удивительно, как "из ядущего вышла ядомое". Однако, возможно, кто-то скажет: "Не так уж удивительно, что любящий имеет то, что отдает, это всегда так; то, чего у человека нет, он и не может дать". О да, но всегда ли вы сохраняете то, что даете кому-то другому, просто отдавая – получать, и получать в точности то же самое, что вы отдаете, так что это отданное и полученное – одно и то же? Обычно, это, вероятно, не так, но наоборот, то, что я даю, получает другой, а не то, что я сам получаю то, что даю другому.
Так любовь всегда удваивается сама в себе. Это содержит истину, также, когда говорят, что любовь покрывает множество грехов.
В Священном Писании мы читаем то, что является собственным словом любви, что многие грехи прощаются тому, кто много возлюбил – потому что любовь в нем покрывает множество грехов. Однако на этот раз мы не будем говорить о этом. В этом небольшом эссе мы постоянно говорим о делах любви, поэтому мы рассматриваем любовь, направленную вовне. В этом смысле мы сейчас поговорим о том, что
ЛЮБОВЬ ПОКРЫВАЕТ МНОЖЕСТВО ГРЕХОВ.
Понятие "многообразие" само по себе неопределенно. Итак, все мы говорим о многообразии творения, однако это же самое слово означает нечто совершенно иное в зависимости от того, кто говорит. Человек, который провел всю свою жизнь в уединенном месте и поэтому не умеет изучать природу, как мало он знает, и все же он говорит о многообразии творения! Естествоиспытатель же, объехавший весь мир, побывавший всюду, как над поверхностью земли, так и под ней, увидевший много чего, который иногда с помощью телескопа открывал в других случаях невидимые звезды, иногда с помощью микроскопа открывал в других случаях невидимых насекомых; какое поразительное многообразие он открыл, но он использует то же слово – "многообразие творения". И далее; в то время как естествоиспытатель радуется тому, что ему удалось увидеть, он охотно признает, что нет предела открытиям, поскольку нет предела открытиям даже в изобретенни приборов для проведения этих открытий. Значит, многообразие творения с постоянно изобретаемыми новыми инструментами становится все больше и больше, и всегда может казаться, что оно увеличивается – хотя, учитывая все обстоятельства, это все еще содержится во фразе "многообразие творения". То же самое относится и к многообразию грехов, поскольку это слово может означать совершенно разное в зависимости от того, кто его произносит.
Поэтому человек обнаруживает, что множество грехов постоянно увеличивается, то есть, через их открытие кажется, что оно постоянно увеличивается, естественно, также с помощью открытий, которые он делает о том, как хитроумно, как настороженно он действует, чтобы совершить открытие. Тот же, кто не cовершает никаких открытий, скрывает множество грехов, ибо для него это множество меньше.
Но открытие – это нечто похвальное, нечто достойное восхищения, даже если это восхищение иногда странным образом вынуждает объединять разнородное, ибо кто-то восхищается натуралистом, открывшем птицу, но кто-то также восхищается собакой, открывшей пурпур. Но мы оставим это без внимания, чего бы это ни стоило, но несомненно, что мир восхищается открытиями и восхваляет их. С другой стороны, тот, кто не совершает никакого открытия, как никто другой, ценится очень низко. Мы охотно говорим о ком-то, чтобы заклеймить его как чудака, погруженного в свои собственные мысли – "Он на самом деле ничего не открыл". И если мы хотим назвать кого-то особенно ограниченным и глупым, мы говорим "он, конечно, никогда не изобретет пороха", что не нужно в наше время, так как порох уже изобретен; так что в наше время было бы очень сомнительно думать, что именно он его изобрел. О, но открытие чего-либо вызывает в мире такое восхищение, что невозможно забыть завидную участь изобретателя пороха!