Дела любви. Том II

Любящий ничего не открывает, поэтому он скрывает множество грехов, которые раскрываются благодаря открытию. Жизнь любящего выражает апостольскую заповедь быть младенцем во зле. Чем на самом деле восхищается мир как проницательностью – так это пониманием зла, мудрость же по существу – это понимание добра. Любящий не понимает зла, и не желает понимать; он есть и остается, он желает быть и оставаться в этом отношении ребенком. Поместите ребенка в логово разбойников (но ребенок не должен оставаться там так долго, чтобы он не испортился), поэтому пусть он остается там на очень короткое время, затем пусть он вернется домой и расскажет о всех своих переживаниях: вы увидите, что ребенок (как и любой ребенок) хороший наблюдатель и обладает отличной памятью, он все расскажет в мельчайших подробностях, но так, что в некотором смысле самые важное будет упущено, так что тот, кто не знал, что ребенок был среди разбойников, меньше всего заподозрит это из рассказа ребенка. Что же тогда упускает ребенок, что он не открыл? Он не обнаруживает зло. Однако ребенок описывает виденное и слышанное абсолютно точно. Чего же тогда недостает ребенку, что так часто превращает детское повествование в глубочайшую насмешку над старшими? Это ощущение зла, у ребенка отсутствует ощущение зла, так что ребенок не находит удовольствия в желании понимать его. В этом любящий похож на ребенка. Но в основе всякого понимания лежит, прежде всего, понимание между тем, кто понимает, и тем, что понимается. Значит, и понимание зла (как бы сильно оно не обманывало себя и других, что оно может сохранить чистоту, что оно есть чистое понимание зла) все же – понимание во зле, если бы этого понимания не существовало, если бы разумный человек не находил бы удовольствия в понимании этого, тогда бы он испытывал отвращение к пониманию этого, предпочел бы не понимать этого. Даже если это ощущение зла не указывает на что-то другое, это все же опасное любопытство ко злу, или это хитрый поиск оправдания собственной вины в распространении зла с помощью знания, или же это ложный расчет, повышающий собственную значимость человека с помошью знания об испорченности других.

Но пусть каждый строго хранит себя, ибо если из любопытства мы дадим злу мизинец, оно скоро откусит всю руку. И опаснее всего – иметь наготове запас оправданий, и стать лучше или казаться лучше по сравнению с испорченностью других – это плохой способ стать лучше. Однако, если даже это понимание открывает множество грехов, то какие открытия может сделать еще более сокровенное знание, действительно состоявшее в завете со злом! Как больной желтухой видит все в желтом цвете, так и такой человек, погружаясь все глубже и глубже, открывает увеличение множества грехов вокруг него. Его глаз насторожен и натренирован, увы, не в понимании истины, но лжи, так что его взгляд ствновится все более и более предвзятым, так что все осквернено, он видит зло во всем, нечистое даже в самом чистом – увы, и это видение (о, странная мысль!) однако, является для него своего рода утешением, ибо ему важно открыть как можно более безграничное множество. Наконец-то его открытиям нет предела, ибо теперь он открывает грех даже там, где он сам знает, что его нет, он открывает его с помощью злословия, клеветы, создании лжи, в которой он так долго тренировался, что наконец сам поверил в это. Такой человек открывает множество грехов!

Но любящий ничего не открывает. Есть нечто бесконечно торжественное, и в то же время такое детское, нечто напоминающее детскую игру, когда любящий, ничего не открывая, скрывает множество грехов – нечто напоминающее детскую игру – ибо так мы играем с ребенком. Мы играем, будто не видим ребенка, который, все же стоит перед нами, или ребенок играет, будто не видит нас, и это неописуемо забавляет ребенка. Детскость здесь в том, что любящий, как в игре, с широко открытыми глазами, не видит того, что происходит прямо перед ним; торжественность – в том, что он не видит именно зло. Хорошо известно, что жители Востока почитают безумных, но этот любящий, достойный почитания, так сказать, безумный. Хорошо известно, что в древние времена они совершенно справедливо проводили огромное различие между двумя видами безумия: одно было мучительной болезнью и оплакивалось как несчастье, другое называлось божественным безумием. Да простят нас за использование языческого слова "божественный", но это божественный вид безумия – с любовью не видеть зла, лежащее прямо перед тобой. Воистину, это действительно необходимо в наши умные времена, которые так много понимают во зле, что мы должны приложить некоторые усилия, чтобы научиться почитать это безумие, ибо, к сожалению, это слишком часто в наши времена, что тот любящий, который прекрасно понимает добро и не желает понимать зло, считается безумцем.