Делегат грядущего

И однажды, через много дней, Марод-Али удалил с глыбы всех и повис на веревке, которую высоко над ним укрепил Наубогор. Марод-Али работал кувалдой один, потому что глыба от любого удара могла сорваться. И никто не знал, будет ли Марод-Али жив, когда это случится, но ему самому было все равно. И когда, еще раз размахнувшись, Марод-Али дернулся на веревке, кувалда рванулась из его рук и, раз, один только раз, метров на сто ниже ударившись о выступ скалы, сделала гигантский скачок по дуге вниз, в пену потока. И сразу, скрежеща, загудев, глыба мыса рухнула и, царапнув о тот же выступ, грохнулась на дно ущелья. И удар дрожью прошел по скалам, и Марод-Али показалось, что зазвенел воздух. Но воздух звенел только в его ушах, потому что он потерял сознание. И непонятно было, почему потерял он сознание: когда его сняли с веревки и положили на землю, он тотчас пришел в себя, потому что был невредим.

— Затылок болит. Надо немножко воды, — сказал он.

Ему дали воды, и он рассмеялся и, смеясь, туго растер ладонями грудь.

— Вот хитрая какая… А мы тоже хитрые, — и с веселой улыбкой он обернулся к приятелям.

И все вместе отправились смотреть на глыбу, покорно лежащую у края потока, который сердито облизывал ее ребристую грань. И до вечера лазили в воду, разыскивая кувалду, но, к большой своей досаде, нигде ее не нашли.

17

Вечером в воротах ущелья к Марод-Али подошел Каламфоль, который весь день просидел на другой стороне ущелья, как ящерица, греющаяся на солнце от нечего делать.

— Марод-Али… Не поворачивай лицо в сторону, пока я все тебе не скажу. Я от сердца тебе скажу… Ты сумасшедший человек… Нет, подожди, не сердись. Это правда. Искандар Двурогий тоже был сумасшедшим, а весь мир был в его руке, и мы все — потомки его… Ты большой потомок, и ты и твои товарищи… Пусть умрет в твоем сердце обида на мой ослиный язык. Пусть пир надо мной посмеется тоже… Я не могу дома работать, ты сам видишь — я не могу. Вот сижу как дурак, как пустая лягушка, смотрю на твои желоба. Половина желобов висит, половину ты еще должен привесить. Пусти меня работать с вами. Я хорошо умею лазить по скалам… Если место для пашни останется — я возьму. Если не останется — пусть, ничего. Я просто так хочу помогать тебе. Пятьдесят лет пройдет, все посмотрят на канал, скажут: вот Каламфоль тоже здесь был, все-таки работал, ничего себе работал, не ленивый был…

Марод-Али слушал, и лицо его оставалось суровым, но в глазах заискрилось удовольствие. Марод-Али никогда не был злопамятным. Он повернулся к Сафо:

— Что скажешь, отец? Пускай идет к нам?

— По мне, ничего, можно, — ответил Сафо. — Пусть во славу пророка Али идет!

— А ты, Наубогор, что скажешь?

— Девушка видит сильного мужчину, идет к нему от отца и становится женщиной. Каламфолю пир как отец, пускай теперь пир кричит как медведь. Каламфоль от нашей работы родит пиру злобу, а себе пашню…

Артель приняла Каламфоля, и работникам было невдомек, что это их первая настоящая большая победа.

Пятнадцатый желоб повис на месте сорвавшейся глыбы. И с каждым днем канал проползал все дальше по скалам, медленно, но наверняка приближаясь к вершине осыпи. И уже не насмешками, а злобным молчаньем провожали работников при встречах угрюмые поселяне.

Марод-Али верил, что знак на плоском камне в Хороге от меча самого Тимура. Он не знал, что Великий Хромец, Тимур-ланг, в Шугнане никогда не был, ибо вместо самого Тимура орду завоевателей привел в Шугнан Ислам-хан — один из его военачальников. И шугнанцы не противились ему, потому что владычество даготаев давно уже стало невыносимым. Даготаи только брали у Шугнана все, что еще в нем оставалось: самоцветные камни, и золото, и пушнину, и красивых, безусловно красивых шугнанских женщин.

Без боя заняв Памир, Ислам-хан расселил свои войска в лучших долинах Шугнана. Войскам нужна была вода, и хан решил построить Сучанский канал на Гунте. А в устье Гунта в те времена никакого селения не существовало. Широкая, большая долина была покрыта густыми, непролазными зарослями колючки, которая по-шугнански называется «хор». Ничто другое не могло бы здесь родиться, только такая колючка не знает воды и не хочет воды. Ислам-хан повелел оросить долину, но шугнанский народ не был приучен к такому труду. Тогда Ислам-хан, удаляясь в другие области, оставил на Гунте часть своих воинов — больных, искалеченных, боязливых, и они взялись за реку Гунт.

Началась работа, трудная, безмерно тяжелая. В скале нужно было бурить отверстия, а воины буров не имели. Воины рубили колючку, жгли ее на скале, раскаляли камень, обливали его водой, выковыривали мелкое крошево. Четыре года вели они канал от головы до того места, где ныне ютится селение Верхний Хорог. И, говорят старики, тамерлановых войск никто отсюда не прогонял, просто они рассосались между шугнанцами, переженились на тонколицых, спокойных шугнанках и остались здесь жить. И до сих пор есть селение, повыше Хорога, на Гунте — селение Бидур, в котором живут люди, непохожие на шугнанцев, ибо у шугнанцев совсем не раскосые глаза, совсем не монгольские скулы.