Делегат грядущего

Марод-Али очень хорошо помнил тот случай, когда труп одного из комсомольцев был выброшен Гунтом на прибрежные камни и никто не мог оспаривать, что рана, зияющая на шее, не ножевая. И уж конечно, кроме Марод-Али, некому было обо всем уведомить исполком. Три четверти жителей селения так или иначе до сих пор зависели от пира, остальные приходились ему родственниками, и все селение целиком состояло из исмаилитов, а исмаилизм, как известно, одна из самых скрытых и изуверских религий. Если даже сам Марод-Али открыто признал, что он верит в бога, хоть и ненавидит пиров, то что же говорить о других, для которых всю жизнь пир был непререкаемым авторитетом? Кто бывал на Памире, знает, что здесь даже некоторые ответственные коммунисты на поверку (были такие, к счастью редкие, случаи) оказывались убежденными исмаилитами. Но, позволив себе на минутку оторваться от рассказа, я сейчас же возвращаюсь к нему.

Марод-Али пришел в исполком и сказал, что «буран зашумел на тропе труда, по которой его артель поднимается к светлой вершине удачи», и что только исполком может выручить ее из несчастья. Все знали, что Марод-Али редко прибегает к высокому стилю речи, а потому поняли, что дело серьезно. И в селение из Хорога был командирован единственный в ту пору подрывник — дорожный десятник.

Марод-Али торжественно провел его вверх по осыпи. Десятник по пути объяснил Марод-Али, что подорвать одну глыбу — пустое дело. Но когда, радостно встреченный всей артелью, он взглянул вдоль стены, то покачал головой и сказал, что по таким отвесам он лазать не может. И ему можно было поверить, ибо все знают — десятника обычно не пугали никакие скалы. Но этот отвес…

Марод-Али в отчаянии предложил подвесить десятника на веревке.

— Ведь я же работаю так, товарищ десятник, и вот они тоже…

Но десятник, сам весьма огорченный, прочел им целую лекцию о коротких бикфордовых шнурах, о неустойчивости нависшей сверху породы, о невозможности заложить запал и вовремя удалиться от места взрыва, «даже если птица унесет меня на веревке», — не без смущения улыбнулся он.

И десятник ушел и понес в исполком все то же безнадежное слово: «Невозможно».

А Марод-Али остался сидеть среди скал, охватив руками свою безрассудную голову. И отец его, и братья, и веселый афганистанец, и седой старик из Шах-Дары, и еще один бедняк, недавно принявший участие в их работе, сидели вокруг, на тех же скалах, в печальном молчанье. Они подняли головы, только когда Марод-Али внезапно схватил большой камень и швырнул его вниз с такой яростью, словно этот камень был во всем виноват.

— Не сделаем канала — я жить не буду! — крикнул он, сморщив от бешенства нос. — Все равно не жить… Задушит меня вонью падаль пир… — Скрючив пальцы, приблизив к лицу раскрытые ладони, он потряс ими и почти с ненавистью уставился в них ожесточенными глазами. — Вот. Пусть рук не будет! Руками порву глыбу, язык и зубы сломаю… Хга… Будем работать! Я знаю как…

16

И он действительно знал, как надо работать, потому что с утра на следующий день на верхнем выступе глыбы задымился костер, и половина артели, прилепившись к скале вокруг костра, дула на угли протяжно и непрерывно. А другая половина артели таскала снизу колючий кустарник и щепки, которые когда-то Марод-Али предназначал совсем для другого, и сухую траву, и все, что могло гореть. И так, изнемогая от жара, работники дули на угли часа четыре. А затем вылили на раскаленный камень ледяную воду из упругих бараньих шкур. И когда рассеялся пар, в глыбе открылась малая трещинка, слишком малая, чтоб в нее мог войти конец железного лома.

И опять таскали люди кустарник, и дули на огонь, и лили холодную воду, и делали так несколько раз до вечера. И утром вскарабкались на глыбу опять, за весь день ни разу не взглянули на ясное узкое небо и ничего не ели до вечера. И на третий день было все то же. Трещина расширялась и углублялась убийственно медленно. А затем, связавшись веревками, работники вбивали кувалдами в трещину деревянные клинья, и столько дерева ушло на эту работу, что из него можно было бы выстроить дом. Огонь, вода, железо и человеческое упорство шли против камня, голого мертвого камня, и камень постепенно сдавался.