Дело Бейлиса и миф об иудейском заговоре в России начала XX века

Из этих четырех эпизодов абсолютно правдивым был только рассказ об умирающем Жене Чеберяке. Его подтверждали заслуживавшие доверия очевидцы. Достоверность «истории с прутиками», догадок о письмах «Христианина» и сообщения о «трупе в ковре» вызывали куда большие сомнения.

Обвинение вынудило Красовского признать, что эту историю он слышал из третьих рук — от некоего сторожа, с которым он завязал разговор возле водоразборного крана, а тот, в свою очередь, слышал от некой женщины, она же, по ее словам, слышала от мальчика, известного только как Саша Ф. — того самого, который якобы и наблюдал ссору Жени и Андрея. Этого мальчика Красовскому отыскать не удалось. Это не означало, что вся история — неправда, просто она не поддавалась проверке. Однако велика вероятность, что это был вымышленный рассказ, переданный так называемой сарафанной почтой сразу после того, как пошли слухи, что в убийстве замешаны Чеберяк и ее шайка.

Письма за подписью «Христианин» представляли собой два анонимных послания, полученных матерью Андрея и киевским судебно-медицинским экспертом через несколько дней после обнаружения трупа. Их автор сообщал, что якобы видел мальчика вместе со «старым евреем» примерно в то время, когда произошло убийство. Судья не дал приобщить письма к делу, но разрешил Красовскому остановиться на них подробнее. По словам Красовского, в них весьма точно описывался характер нанесенных ран, хотя оба письма были отправлены еще до того, как было произведено вскрытие. Он полагал, что послание написано одним из членов шайки Чеберяк, Николаем Мандзелевским по кличке Колька-Матросик, «под ее диктовку».

В архивах сохранилось только одно из этих писем — адресованное матери Андрея. В нем число ран не упомянуто. Почерк не принадлежит ни Кольке-Матросику, ни еще нескольким ворам из шайки Чеберяк, образцы почерка которых сохранились. Возможно, в письме к Карпинскому действительно описывались раны. Но даже если описание было точным, в газетах — на что указало Красовскому обвинение — быстро появились вполне достоверные сведения о количестве ран, не говоря уже о том, что публика могла видеть труп на протяжении нескольких часов, пока его не вынесли из пещеры. Письма производили зловещее впечатление, но доказать связь хотя бы одного из них с убийцами было невозможно.

При агрессивном перекрестном допросе обвинение уцепилось прежде всего за решение Красовского арестовать родных Андрея. Почему он арестовал отчима мальчика Луку Приходько, имевшего надежное алиби? Почему Красовский взял под стражу не только его, но и его престарелого отца и даже дядю Андрея по отцу? Прокурор язвительно поинтересовался, не приходило ли сыщику в голову арестовать заодно и бабушку Андрея. Зачем он распорядился остричь Луку Приходько и покрасить ему волосы, чтобы тот больше походил на человека, которого один из свидетелей видел неподалеку от места преступления? Чем он оправдает подобные уловки? Красовский отвечал уклончиво и довольно сбивчиво.

В. Д. Набоков, наиболее зоркий из наблюдателей, попытался объяснить поведение Красовского. Чего вообще можно было ожидать от старого полицейского служаки? «Конечно, приемы его безобразны, — писал Набоков в „Речи“, — но где мог Красовский почерпнуть принципы уважения к человеческой личности?» В конце концов, несмотря на все промахи, Красовский представал как человек, пытавшийся исправить свои ошибки, когда их осознавал, и искавший правды там, где, по его мнению, ее надлежало искать.

Когда перед судом предстала молодая белошвейка Екатерина Дьяконова, защитникам показалось, что происходящее в суде все больше напоминает плод воспаленного воображения.

Дьяконова некогда водила дружбу с Верой Чеберяк, и Красовский, подозревая, что она знает о преступлении больше, чем говорит, обхаживал ее и водил по ресторанам. В конце концов она сообщила сведения, представлявшиеся полезными. Она заявила, что в день исчезновения Андрея зашла к Чеберяк, где увидела троих из воровской шайки, странно метавшихся по квартире и, когда она вошла, поспешно набросивших пальто на нечто, лежавшее в углу. Она и ее сестра Ксения заметили, что клочки бумаги с проколами, найденные рядом с телом Андрея, очень похожи на те, что использовались у Чеберяк для игры в «почту». Из показаний Екатерины Дьяконовой следовало, что вышитая наволочка, клочок которой обнаружили у Андрея в кармане, принадлежит Чеберяк.

Показания о бумаге и наволочке заняли много времени. Если бы было установлено, что эти предметы взяты из квартиры Чеберяк, они послужили бы вещественными доказательствами ее причастности к убийству. Но, хотя рассказ Дьяконовой наводил на мысль о такой связи, он был удручающе непоследовательным.