«Дело» Нарбута-Колченогого

Далее Нарбут описывал перед контрразведчиком свой воронежский период жизни, о котором он говорил, отталкиваясь от всё того же погрома его глуховской усадьбы: «…Кроме того, к отъезду меня побудило и то обстоятельство, что незадолго перед тем в Глухове произошёл большой погром жителей приехавшим большевистским отрядом. Во время погрома я и моя семья пострадали вторично, потеряв остатки имущества. В городе ожидали, кроме того, ещё и разных зверств. Прибыв в Воронеж в марте, я сперва нигде не служил и жил с семьёй на те небольшие средства, которые остались у меня (в виде жалованья, выданного мне в Глухове за службу в земстве). Когда средства иссякли, я вынужден был поступить на службу к большевикам…»

Исследователи биографии Нарбута Оксана Киянская и Давид Фельдман в объёмной и тщательно выполненной работе «Советская карьера акмеиста: материалы к биографии Владимира Нарбута», опирающейся на его персональное дело, хранящееся ныне в Москве в фондах РГАСПИ (Ф. 589. Оп. 2. Д. 4907.), писали, что, несмотря на своё утверждение того, что поступить на работу к большевикам он вынужден был только тогда, когда у него иссякли все средства, «в действительности служить начал сразу, для чего и был «эвакуирован» из Глухова. Однако сообщить такое на допросе было бы нецелесообразно. Утверждал, что и коммунистом не по своей воле стал: воронежские начальники уговаривали, вот и согласился, после ранений «находился в полуненормальном потрясённом состоянии».

По его словам, коммунистом он лишь числился. Настаивал: «Сам я никогда ни в комитетах, ни на митингах не был и через 3-4 месяца был исключён из партии за невзнос следуемых денег. Так дело обстояло до тех пор, пока в августе-сентября 1918 года я не узнал вдруг, что почти все мои близкие живут в Киеве и отец занимает должность помощника уездного начальника. С тех пор я стал рваться домой, но попав однажды в большевистскую паутину, трудно из неё выбраться…»

Своих же товарищей по партии Нарбут характеризовал с необычайной, предельно взвинченной эмоциональностью, так, что даже не верится, что это писал не кто-то другой, а он собственноручно:

«Ненависть к ним возросла у меня ещё больше, и я с лихорадочным вниманием прислушивался ко всему тому, что говорилось о походе против большевиков. Я уже знал, уже точил нож мести против тех убийц (я поклялся перед трупом брата убить их, я их знаю!), которые напали тогда ночью… но судьба опять толкнула меня в лапы поработителей…»

Далее, как пишут уже встречавшиеся выше Киянская и Фельдман, он сообщал, что добрался сначала до Харькова, а уже оттуда – до Киева, где нашёл своих родственников буквально изголодавшимися, почему и вынужден был ради заработков вернуться к своей журналистской работе, тем более, что отца ему пришлось ещё и прятать от чекистов. А в конце этого пассажа было написано: «Но к партии решительно, категорически никакого отношения уже не имел».

Читать это «признание» Нарбута, прекрасного честного поэта, невозможно без содроганий и ледяного внутреннего холода, продирающего душу при знакомстве с написанными им словами. Успокоить себя можно только напоминанием о том, что Владимир Иванович – поэт, в полной мере владеющий литературными формами монолога, и данный документ он писал, относясь к нему, как исключительно к художественному произведению, преследующее цель произвести максимально снисходительное впечатление. А иначе как можно воспринимать исходящие из уст русского поэта и коммуниста строки: «Теперь (хотя, может статься, это и не интересно) скажу о своём отношении к тем, кто освобождает Россию. Я (это не красивая фраза) приветствую их, стойких и мужественных! Я завидую их смелости и отваге, которых у меня нет! Я шлю (если они позволят мне сказать это) свой земной поклон…»

И с каждой новой строкой, с каждым новым написанным словом эмоции Нарбута разгораются всё сильнее и ярче, и он уже чуть ли не захлёбывается написанным им в высшем возбуждении монологом:

«Я приветствую вас, освободители от большевистского ига!! Идите, идите к Москве, идите, пусть и моё мерзкое, прогнившее сердце будет с вами… только не отталкивайте меня зря!.. О, как я буду рад, если мне будет дано право участвовать в дела обновления России. А может, возможно и моё возрождение? Не знаю, но всё то, что я написал, правда – от первой до последней строки. Это – моя исповедь…»

С одной стороны, невозможно не чувствовать того, что мы читаем не столько политическую речь и откровенное признание, сколько острую публицистическую поэму, написанную от лица потерявшегося среди гражданских тупиков и зигзагов человека. А с другой стороны – всё это настолько искренне, настолько глубоко выдохнуто, что не поверить его словам не получается:

«Я задыхаюсь, не могу больше выдержать – я борюсь (какая злая борьба!) с трусостью, я не могу её победить, я хочу идти сам с повинной к новой, своей власти-освободительнице и… не могу».