«Дело» Нарбута-Колченогого

Опираясь на свою новую деятельность, Нарбут создаёт кружок научной поэзии, в котором принимают участие такие писатели как Михаил Зенкевич, Игорь Поступальский, Дмитрий Сверчков и молодой Варлам Шаламов. Кружок проводит ряд занятий, на которых Нарбут делает несколько докладов о научной поэзии, в том числе в редакции «Красной нови».

Но путь этот был откровенно неперспективным. Стихи этого цикла прозаичны, труднопроизносимы, прежний своеобразный словарь сменялся газетными советизмами, и они не удовлетворили ни читателей его прежних стихов, ни критиков. Ведь советская критика требовала от писателей его поколения идейно-стилистической перестройки, а Нарбут, подобно некоторым другим, свернул на путь воспевания технического прогресса, и если в его советских стихах периода гражданской войны чувствовалась искренность, то теперь она сменилась дежурными идеологическими фразами-отписками. И лишь в некоторых стихотворениях этих лет ещё чувствовался тот прежний поэт, которого все помнили, хотя уже в несколько новом качестве, как это видно по стихотворению «Перепелиный ток»:

Самочка галстук потеряла; ищет:
Он – у самца, он в росе намок!
(…Тут вот я и налаживаю пищик,
Маленький мой манок.)
Сетка обвисла по бокам лощины.
Травы гремят, навело сверчков
Так, что небо со всей его вощиной
Лезет само в очко.
Травы – подсолнуха конечно толще –
В руку! В оглоблю!..
Ах, нет, не то:
Тут – дубовые, клёпочные рощи,
Вытоптан пяткой ток!
Бьёт, задыхаясь, от буры, от солнца,
Извести в сердце.
А ночь – без сна,
А глаза в пелене у многожёнца,
И коротка плюсна.
Перья топорщатся, трещат, – их лущат,
Их оббивают крылом, ногой,
Клювом.
Сумрак от ревности веснушчат, –
Штопку ведёт огонь.
Галстук, которым петушок украшен,
Скомкан, но жёлтая выше бровь, –
Дракой, шашнями, страстью ошарашен
В топоте он дубров.
Страусом (киви) наскочил соперник,
Новый боец, и – пошло опять,
Оттопыренный вспарывать наперник,
Жгучее тело рвать…
Рвать, но, склероза глухотой не сдержан,
Сам-то я в прорву лечу, дрожа,
Слыша, как обнажает шея стержень
Под черенком ножа.
И, сумасшедший, замечаю сверху:
Вот он валяется – мой манок;
Вот и клетка – неубранная перхоть,
Вмятое толокно;
Рухнувший навзничь, я очнусь в постели,
Вспомню тебя с головы до ног…
Как мы в схватке ресницами блестели,
Маленький мой Манок!
Как отступали пред нами рощи,
Чтоб, отступив, захватить в силки
Нежность, молодость и (чего уж проще?) –
Нитяные чулки!

Надежда Мандельштам писала, что Нарбут был «партийным аскетом» (тип, уже не существующий в действительности). «Ограничивал себя во всём – жил в какой-то развалюхе в Марьиной роще, втискиваясь в переполненные трамваи, цепляясь за поручни единственной рукой – вместо второй у него был протез в перчатке, работал с утра до ночи и не пользовался никакими преимуществами, которые полагались ему по чину».

Выдержать гнёт навалившихся на него обстоятельств Нарбуту помогала дружба. Самые близкие «сотоварищи, соискатели и сооткрыватели» по акмеистическому прошлому – это Осип Мандельштам и Михаил Зенкевич, а также часто приезжающая из Ленинграда Анна Андреевна Ахматова. Из молодых же – Эдуард Багрицкий, который в кипучую одесскую пору был его учеником в поэзии, а ныне – родственник и свояк. Поэты были женаты на трёх родных сёстрах Суок: старшая – Лидия – была замужем за Эдуардом Багрицким, а Серафима – супруга Нарбута.

Критик Владимир Фёдорович Огнев писал: «Какими разными были эти сёстры Суок! Я знал их – Серафиму, Лидию, Ольгу. Серафима Густавовна побывала – поочередно – женой Олеши, Нарбута, Шкловского (а до этого ещё женой бухгалтера Мака и Н.И. Харджиева. – Н.П.). Лидия Густавовна была женой Э. Багрицкого, сын их Сева погиб на Южном фронте. Ольга Густавовна после ухода Серафимы от Олеши вышла за него замуж.