Дело о деньгах. Из тайных записок Авдотьи Панаевой

Вспоминается мне, как вскоре после похорон Некр – ва я встретила на заснеженном, продуваемом январскими ветрами Невском Сашу Пыпина, племянника Николая Гавриловича. И вот Саша сказал мне, что получил письмо от Николая Гавриловича, с места его поселения, из гиблого Вилюйска. Тот знал, что Некр – в при смерти, и написал для передачи ему примерно следующее:

«Если Некр – в еще жив, передай ему, что я любил его как человека, что он гениальнейший и благороднейший из русских поэтов. Я рыдаю о нем – человеке высокого благородства души и великого ума».

Никто не заподозрит Николая Гавриловича в криводушии. Никто не усомнится в его честности и проницательности (кроме людей завистливых и жаждущих легкой славы). Будучи сыном священника, он сам готовился стать духовным лицом. То, что написал он Некр – ву, похоже на отпущение грехов. Он отпустил умирающего Некр – ва с миром и, зная о ходящих о нем слухах и мучительных его самооговорах, проводил его в загробье словом, которым не часто баловали его современники: благороден.

Вопросы, однако, остались. Был ли благороден Некр – в по отношению к Бел – му, не сделав его пайщиком Журнала? Благородно ли поступил Некр – в со своим близким другом Пан – ым, практически переведя его из соредакторов в обыкновенные сотрудники? Был ли он благороден со мной, когда в сентябре 1857 – го бросил мне в лицо: ты обобрала и предала Мари!

Тяжело судить человека «по делам его»! Дел так много – крупных и мелких. Может быть, не по всем делам нужно судить? И вообще не по делам, а по помышлениям, тайным желаниям, несбывшимся устремлениям и надеждам?

Когда томительной бессонной ночью я в очередной раз перебирала в уме годы своей жизни с Некр – ым, неожиданно встала перед глазами одна сцена.

Случилось это в Италии, в местечке Альбано, куда поехали мы из Рима большой русской компанией. Италия, куда Некр – в впервые попал на 36 году жизни, произвела на него впечатление небывалое, одуряющее. Он не мог опомниться: так красиво, нарядно и весело текла перед его глазами итальянская жизнь, так свободно вели себя люди, так легко дышалось этим упоительным, пропитанным запахами моря и горных растений воздухом.

Правда, даже там, в этом благодатном краю, он часто впадал в тоску и по нескольку дней не выходил из комнаты: тени прошлого его тревожили, из – за них он не мог наслаждаться красотой и dolce fa niente, счастливым ничегонеделанием, в духе праздных итальянцев.

Но тот майский день последнего воскресенья перед католической Пасхой запомнился мне как почти ничем не омраченный. С нами было несколько художников, которые, приехав в Альбано, излюбленное место гуляний и пикников для жителей Рима и туристов, быстро расставили свои мольберты и принялись за рисование.

Мы с Некр – ым гуляли вдоль прекрасного озера, рассматривая попадающихся на пути маленьких осликов с поклажей на спине, погоняемых белозубыми черноглазыми сорванцами–мальчишками. Казалось, ослики больше нужны туристам в качестве занятного зрелища, чем самим погонщикам в роли носильщиков груза. Вышли к церкви. Возле дверей притулилась девочка – итальянка лет семи, в поношеной, не по росту одежде, с корзиной, наполненной связанными в пучок и раскрашенными золотой краской веточками оливы.

Тут же, на каменной ступеньке, помещалась такая же плетеная корзинка для приношений. Было Пальмовое Воскресение, то, что у нас на родине зовется Вербным. Я взяла протянутую мне девочкой веточку, а Некр – в бросил в корзинку несколько сольди. Завязался разговор:

– Come ti chiami?

– Marinetta.

– Dov’e` tua madre?

– Non c’`e. Lei e’ morta, quando sono nata.

– Dove vivi?

– In chiesa. Mi ha preso la famiglia del portinaio. La chiesa mi aiuta[2].

Я перевела наш разговор Некр–ву, который понимал по–итальянски гораздо хуже моего. Некр – в быстро взглянул на ребенка, в ответ девочка улыбнулась так широко и беззаботно, словно и не она жила без матери, у чужих людей, на средства церкви.

Я видела, что Некр – в взволнован, он вынул из кошелька купюру в пять лир и положил на маленькую ладошку:

– I soldi per te, solo для тебя, – он с отчаянной мимикой тыкал в малютку пальцем, силясь пояснить, что деньги эти – только для нее. Девочка кивнула, сжала купюру пальчиками и улыбнулась еще лучезарнее.

Вокруг было довольно много зевак, люди парами и поодиночке выходили из церкви, кто – то останавливался возле корзинки с монетами и с любопытством следил за разговором иностранца и сиротки. Когда мы с Некр – ым отошли от Маринетты, я оглянулась. Возле нее стоял коренастый лысый мужчина и своей короткопалой волосатой лапой старался разжать детский кулачок. Кулачок разжался, бумажка выпала, коренастый ее поднял и бросил в корзинку с монетами.

До нас донеслись звуки надрывного детского плача. Девочка возмущалась несправедливостью, ведь иностранец подарил бумажку ей. Наверняка она даже не понимала цену этой бумажки… Некр – в на плач не оглянулся, только втянул голову в плечи и ускорил шаг.

Конечно же, он прекрасно понял, какая сцена разыгралась у церковных дверей.