Дело о деньгах. Из тайных записок Авдотьи Панаевой

Был ли Некр – в жаден или скуп? Отвечаю отрицательно. Скажут: а Пиотровский? Несчастный 21–летний студент, работник редакции, задолжавший кредиторам и застрелившийся после того как Некр – в не одолжил ему 300 рублей. Я уже писала в своих опубликованных Воспоминаниях, что Некр – в не дал ему денег из суеверия – вечером ему предстояла большая игра.

Я думаю, что все связанное с деньгами было для Некр – ва сферой заповедною и мистической. Перед игрой он не одалживал денег; «на счастье», чтобы повезло в игре, клал в середину своих купюр несколько тысяч, взятых из сейфа Журнала…

Категорически не позволяя Пан – ву залезать в журнальную кассу, сам Некр – в свободно манипулировал деньгами в том и в другом направлении. Получая крупные выигрыши, латал прорехи Журнала, испытывая недостаток в деньгах, занимал в кассе.

Но в ту пору, о которой я пишу, Некр – в еще не принялся за крупную игру, и подписчики еще не создали финансового благополучия его Журналу, долгов у издателей накопилось великое множество. Нужно было срочно найти надежный и постоянный денежный источник для издания Журнала.

Как раз в это время Мари надумала взыскать весь капитал с Огар – ва.

Мари жила в Риме, но житье это было неспокойное. По – видимому, Сократ от нее ускользал, что – то у них не ладилось. В письмах моя подруга жаловалась на непостоянный нрав «Сократика», его долгие отлучки и на веселую хмельную компанию, неизменным членом которой он сделался. Наверное, не все художники из русской колонии в Риме вели затворническую жизнь по примеру великого Александра Иванова, 20 лет пишущего свою картину и затратившего годы на многочисленные к ней этюды. Когда в 1857 году мы смогли увидеть «Явление Мессии» в Петербурге, меня в этом огромном и завораживающем полотне поразило почти полное отсутствие женщин.

Не знаю, играли ли женщины какую – либо роль в судьбе этого живописца, но в жизни его молодого и менее прославленного собрата, Сократа Воробьева, они играли определяющую роль. Смириться с этим моя подруга не желала, устраивала истерики, уезжала надолго в Париж, грозила разрывом… Но разрыв был и так весьма недалек.

Срок Сократова пенсионерства в Италии истекал. Его ждала академическая карьера в Петербурге, а Мари – что было делать в Петербурге Мари? Что было делать в Петербурге ей, чужой жене, в компании свободного и беспутного возлюбленного? В письмах она делилась со мною планами. В Россию возвращаться не собиралась. «Лучше, – писала, – умереть за границей, чем жить на презираемой и немилой родине». Увы, спустя совсем небольшое время первая часть этого утверждения сделалась явью.

Во время одной из своих отлучек в Париж, Мари встретила там молодую девушку, американку, по имени Елена Хазатт. Елена училась живописи в ателье у профессора – француза, родом была из Бостона, ее отец имел адвокатскую контору в центре этого города и дом в предместье. Рассказы Елены об Америке Мари восприняла как откровение.

Она писала: «Эта девушка живет и дышит Парижем, но как она отлична от жеманных и неискренних парижанок! Ее родина – страна, в чем – то похожая на Россию, но без ее ужасных гримас, – наложила на нее свой отпечаток. Она естественна в чувствах и в их проявлении, смеется, когда смешно, плачет, когда грустно, чем напоминает мне забытое детство; порой она безуспешно бьется над плохим мазком или неудачной композицией и в то же время легко и быстро решает проблемы обычной жизни: найма квартиры, поиска портнихи, врача или парикмахера.

Может быть, такую свободу дают деньги? Елена не задумываясь тратит крупные суммы, видно, профессия ее батюшки – адвоката весьма прибыльна в Америке. Елена рассказывает, что в Вустере, где живет ее семья, земля стоит совсем недорого и можно за сущую безделицу купить хороший дом с садом. Я спросила про тамошний климат. Он более суров, чем в Париже, – зимой там бывают снегопады, зато лето отличается жарой, от которой легко спастись на дачах, во множестве расположенных на Океане.

Ах, моя стойкая Eudoxie, я признаться, подумала: как было бы хорошо нам с тобою поселиться где – нибудь в подобном месте!»

В другой раз она писала: «Елена Хазатт собирается покинуть своего профессора – академика, она предпочитает «людей с талантом и идеями» тем, кто обладает только академической выучкой. Среди «талантливых и идейных» она выделяет некоего Gustave Courbet, написавшего ряд, по ее словам, «умопомрачительных» автопортретов.

Сейчас он работает над большой картиной, в которой изображает похороны простого крестьянина в родном для него селении Орнане. Елена говорит, что это совсем не «жанр», как выражаются художники, а изображение подлинной человеческой трагедии. Как ты думаешь, милая Eudoxie, кого я сразу вспомнила, услышав этот рассказ? Конечно же, твоего сутулого Некр – ва, так бесконечно преданного крестьянской теме. А еще я подумала, что негодный Сократик ни разу даже не попробовал написать мой портрет. Отчего это? От недостатка умения или любви?