Дело о повседневности

Тем не менее шизоидное подозрение является куда более фундаментальной установкой. В его основе лежит онтологическое сомнение — отказ признавать видимое действительным. (Ирвинг Гофман пытается радикально развести «подозрение» и «сомнение», но различение, которое он предлагает, для целей нашего рассуждения нерелевантно — сомнение в подлинности видимого есть условие и социального, и трансцендентального подозрения.)

В шизоидном подозрении мы также можем различить трансцендентальную и социальную логики. Социальное шизоидное подозрение — это то, что заставляет кундеровскую Сабину видеть «обратную сторону вещей», а набоковского Лужина признать свое экзистенциальное поражение в шахматном поединке с неведомым противником. Человек, ежедневно подвергающийся воздействию пропаганды, может отнестись к реальности «на экране телевизора» в модусе параноидного подозрения — он знает, что за словами журналистов скрываются навязанные «темники» и спущенные сверху интерпретации, он легко обнаруживает пропагандистские клише в словах аналитиков и комментаторов. Он понимает, что все это — не более чем маскировка чьих-то подлинных мотивов. Он даже может догадаться — чьих. В модусе шизоидного подозрения адресат отсутствует. На подозрении находятся не отдельные интерпретации и журналисты, а демонстрируемая реальность как таковая. События лишаются онтологического статуса. (Была ли на самом деле война в Ираке? Имела ли место в действительности высадка астронавтов на луне?). При всем различии двух модусов подозрения они объединены установкой «Что за этим кроется [на самом деле]?».

Так же как трансцендентальное параноидное подозрение — удел социологов, трансцендентальное шизоидное подозрение — прерогатива философов. Начиная с платоновского мифа о пещере и вплоть до структуралистской одержимости поиском глубинных структур, мы можем выделить ряд философских стратегий обнаружения неподлинности видимого мира. В конечном итоге шизоидное подозрение — это специфическая версия философской онтологии множественных миров; специфическая — потому что видимый мир признается не просто одним из возможных сегментов реальности, но и наименее «онтологически достоверным» ее сегментом.

Выше мы уже говорили о том, что среди всех продуктивных мифологем, выработанных европейской метафизикой, джеймсовское представление о мире, как о совокупности упорядоченных и относительно автономных друг от друга «онтологических регионов» — одно из наиболее востребованных социологической теорией. Но для самого У. Джеймса концепция множественных миров связана с идеей онтологического сомнения в подлинности мира: «Истинными противоположностями веры, с психологической точки зрения, являются сомнение и подозрение, а не неверие. <…>. Одной из притягательных сторон опьянения, безусловно, является достигаемое благодаря ему усиление чувства реальности и подлинности. В каком бы свете мы ни воспринимали окружающее в данном состоянии, мир кажется нам более незыблемым, нежели он есть на самом деле, более „незыблемо незыблемым“, нежели когда мы трезвы. <…>. Но есть еще одно патологическое состояние, которое равно далеко как от сомнения, так и от веры, и которое некоторые люди предпочли бы считать истинной противоположности последней. Я имею в виду ощущение того, что всё пусто, нереально, мертво»[117]. Так же как все уважающие себя теории заговора строятся на аксиоматике параноидного подозрения («подозрения мотивов»), теория множественных миров основывается на примате подозрения шизоидного («подозрения реальности»).

Мы говорим о подозрении как о механизме связи событийных порядков, принципиально отличном и от интервенции, и от транспонирования. Вспомним еще раз о театральном эксперименте в европейском городе. Был ли он транспонированием городской повседневности? Да, несомненно. Но это было транспонирование повседневности в повседневность — элементы «переключенного» порядка помещались в буквальную реальность, послужившую прототипом для переключения. Был ли он интервенцией? До некоторой степени. Впрочем, в отличие от культурного эксперимента в Перми, «пробоя диэлектрика» не произошло (да и не планировалось); столкновение двух событийных порядков не повлекло за собой тотальную трансформацию одного из них. Возникшее у жителей ощущение нереальности происходящего — подозрение в неподлинности знакомого мира — Фрейд назвал чувством Жуткого (unheimlich, дословно: «недомашнего»). Это то самое чувство, которое появляется у вас, когда вы приходите домой, протягиваете руку, чтобы погладить свою старую кошку и вдруг понимаете, что это не ваша кошка, да и не кошка вовсе. Это ощущение очень точно передано в картинах Рене Магритта. Но нас в этой истории более всего интересует эффект дивергенции, расщепления мира, хорошо заметный благодаря работе подозрения.