Дело Саввы Морозова

Обстановка в квартире была самая скромная: белые оштукатуренные стены, узкая девичья кровать под сиреневым покрывалом, обшарпанный платяной шкаф, два деревянных стула. Даже письменного стола или бюро тут не имелось. Единственным указанием на то, что здесь живет барышня, да к тому же актриса, было большое зеркало у стены.

– А зачем мне письменный стол? – чирикнула мадемуазель Амалия. – Я ведь не драматург, не Чехов какой-нибудь и не Горький даже. Актриса должна хорошо спать и хорошо питаться, все остальное – от лукавого.

Не дожидаясь приглашения, Загорский сел на один из двух стульев и положил ногу на ногу. На другой стул незамедлительно уселся Ганцзалин и тоже забросил одну ногу на другую. Терпсихорова в растерянности заморгала глазами.

– Сударыня, – сказал статский советник с необыкновенным достоинством, – я большой поклонник театрального искусства вообще и вашего таланта в частности.

– Вот уж нет, – живо отвечала актриса, – ничего у вас не выйдет, даже не рассчитывайте! Тут уже ходил один такой любитель театральной натуры, за все время подарил мне один только чахлый букетик георгин. И за этот самый букетик такого хотел от меня добиться, что я, как честная девушка, не решаюсь даже высказать при дружественных нашему государству китайцах.

Нестор Васильевич отвечал, что его китаец – человек закаленный и на своем веку слышал еще и не такое. Однако он не по этой части. Он не из тех, кто смотрит на актрис как на клубничку…

– А как же вы на них смотрите? – озадаченно спросила барышня.

Он, Загорский, видит в актрисах исключительно служительниц муз. Он ценит талант, искусство, проникновение в роль, то экстатическое состояние, которого добиваются они, погружаясь в образ.

– Да, – кивнула мадемуазель Амалия, – по части экстазов и погружений нет мне равных среди московских актрис. Вот только режиссеры не все это понимают.

– Но где же вас можно увидеть? – спросил Нестор Васильевич. – Как насладиться вашим необыкновенным искусством?

Она хмуро отвечала, что прямо сейчас ее нельзя увидеть нигде, нигде совершенно. Некоторое время назад она надеялась играть в студии новых форм, которую затеял Станиславский. Однако надежды ее не сбылись. Известный миллионщик Морозов, узнав, что его любовница Андреева не хочет более работать со Станиславским, отказался финансировать его студию, и все дело распалось. И вот теперь она сидит в дешевейшем из московских доходных домов и не имеет денег даже за овощи заплатить.

– О, как это печально, – с невыразимой грустью в голосе покивал статский советник. – Какая безумная подлость, какое надругательство над искусством!..

Терпсихорова сверкнула на него глазами: в нем сразу видно человека тонко чувствующего! Возможно, он бы и сам мог играть на театральных подмостках – у него благородные черты лица, изящные руки и вообще вид человека не только обеспеченного, но и глубоко интеллигентного.

– Если бы я был актером и со мной поступили столь ужасно, я не знаю, что бы я сделал с виновником, – продолжал Загорский. – Такого человека я бы просто стер с лица земли.

Она посмотрела на него с некоторым испугом: он тоже так считает? Нестор Васильевич кивнул – на свете нет кары столь суровой, чтобы подвергнуть ей Морозова, после того как он отказался финансировать театр. А что бы сделала мадемуазель Амалия на ее месте? Неужели не захотела бы отомстить?

– Что бы я сделала на моем месте? – удивилась Терпсихорова. – Этого я не знаю. Но уж во всяком случае, не стала бы на Морозова охотиться. Да и что я смогу сделать? Если передо мной поставить злейшего врага, дать мне в руки револьвер и сказать: «Делай с ним что хочешь!», я бы даже не знала, в какой глаз ему стрелять – левый или правый.

– Стреляйте в переносицу, не ошибетесь, – внезапно вмешался в разговор Ганцзалин.

Барышня кокетливо покосилась в его сторону: а что, в Китае тоже есть театр? Да, есть, отвечал китаец, только он совсем не похож на русский театр, да и вообще ни на какой не похож. Театр этот называется цзи́нцзюй, то есть столичная опера, там поют, танцуют и скачут, как ненормальные.

Загорский поморщился: не слушайте его, он хоть и китаец, а китайской оперы не любит. Это чрезвычайно любопытное зрелище, требующее от артиста необыкновенных навыков: вокала, мимики, хореографического мастерства и даже боевого искусства.

– Ах, боже мой, – сказала Терпсихорова, – у нас в театре тоже иногда бьют пощечины.

– У нас, – важно сказал Ганцзалин, – бьют не пощечины, у нас в театре бьют кирпичи, причем делают это головой.

С трудом Загорскому удалось вернуться к теме мщения. После небольшого, но крайне тонко выстроенного разговора выяснилось, что о мести говорят не они первые. У барышни Терпсихоровой есть один знакомый. Когда она осталась без места, он прямо загорелся идеей возмездия.

– Что за знакомый? – спросил Нестор Васильевич, несколько насторожившись. – Тоже актер…

– Нет, он не совсем актер, – отвечала барышня, – он, как бы это сказать, влюблен в меня. Но сразу заявляю, что влюбленность эта безответная.