Дело Саввы Морозова

И это была чистая правда – не про шаромыжника, конечно, а про то, что предмет Никиной любви ничего об этой любви не знал и даже, вероятно, не догадывался. Что же касается того, кто именно был этим предметом, то тут, конечно, не могло быть с ее стороны никакой откровенности. Хороша бы она была, сказав Морозовой, что влюблена в статского советника Загорского! Да ее после такого следовало бы в желтый дом упечь…

К счастью, хозяйка в детали входить не стала, а на радостях, что все так хорошо разъяснилось, подарила Нике десятирублевую ассигнацию. Но, правда, отпуская восвояси, строгое лицо все-таки сделала и пальцем погрозила, как бы предупреждая. Но даже и это было лишним, потому что Ника не стала бы соблазнять Морозова, даже если бы и захотела. Ей даже и подумать было страшно, что она может стать между Морозовым и его женой, как какая-нибудь, не к ночи будь помянута, актерка Желябужская.

Глава двенадцатая. Девичье сердце

В парке в Сокольниках было сравнительно немноголюдно, хотя, пожалуй, сегодня был первый по-настоящему весенний день – теплый и солнечный. Свернувшиеся, словно раковины, почки уже сменились зелеными глянцевыми листочками, которые трепетали под каждым дуновением темпераментного и порывистого, как какой-нибудь кавказский князь, юго-восточного ветра.

Степенные московские жители парами и поодиночке фланировали по аллеям, наслаждаясь ранними солнечными ваннами. Барышни и дамы прикрывались от слишком ярких лучей полупрозрачными вуалями и вуалетками, господа, напротив, подставляли лица прямо под солнце, надеясь благодаря этому приобрести загар, который представит их более мужественными в глазах жен, подруг и в особенности незнакомых дам.

На одной из скамеек сидела барышня – не слишком уже юная и, увы, не особенно красивая. Это только в книгах все барышни, как одна, красивы или хотя бы очаровательны, в жизни это встречается не так уж часто. Барышня, о которой идет речь, относилась как раз к числу барышень настоящих, а не книжных.

Гладко зачесанные волосы, выглядывающие у нее из-под шляпки, были какого-то неопределенного цвета, который редко встречается в природе, во всяком случае у людей. Если все-таки непременно надо было бы определить их цвет, лучше всего, вероятно, подошло бы слово «мышиный». Нечто мышиное проскальзывало и во всем облике девицы – дорогое, но как-то криво сидевшее пальто, нервные костлявые руки, острые скулы, тонкий, нервно подергивающийся рот, остренькие зубы, которые выглядывали изо рта, когда она говорила или смеялась, коротенький, чуть скошенный подбородок. Мышиной была даже золотого отлива сумочка, которая в руках любой другой барышни, без сомнения, смотрелась бы как модная парижская вещь, каковой она и являлась в действительности. Однако бывают люди, природа которых накладывает отпечаток на все предметы, которые их окружают или которыми они пользуются, и предметы, увы, от этого совсем не выигрывают.

Изо всего облика барышни выгодно выделялись только глаза – глубокие, неподвижные, словно бы устремленные в себя. Время от времени они вспыхивали загадочным и каким-то почти болезненным огнем. Освещенное этим огнем, лицо девушки делалось интересным, почти выразительным, однако огонь скоро погасал, и она опять застывала в мышиной своей незначительности.

На скамейке подле барышни сидела компаньонка – корпулентная мадам лет сорока, повадкой и выражением лица напоминавшая профессионального циркового борца тяжелого веса. Эта дальняя родственница Ивана Поддубного не вязала и не шила, как принято среди компаньонок, но лишь окидывала проходящих мимо мужчин тяжелым и недоброжелательным взглядом. Вместе эта пара являла собой торжество феминистической идеи, которая в крайнем своем воплощении говорит, что женщины вполне могут обойтись и без мужчин, у которых на одно достоинство – с десяток недостатков.

Однако, как бы сурова и зорка ни была компаньонка, главную опасность она все-таки проглядела. Опасность эта, как ни странно, исходила не от молодых франтов или любителей клубнички почтенного возраста, а от какого-то странного человека в серо-зеленом костюме. Костюм был легким не по сезону, однако отлично маскировал своего хозяина на фоне молодой листвы. На голове у подозрительного субъекта имелось зеленое же кепи, так ловко надвинутое козырьком на глаза, что разглядеть из-под него лицо было никак невозможно.

Субъект этот, проходя мимо скамейки с двумя вышеописанными дамами, неожиданно остановился напротив барышни и, зачем-то коснувшись кепи рукой, осведомился грубоватым голосом:

– Пардон, мадемуазель, где здесь уборная?

Глаза мышиной барышни вспыхнули непониманием, руки, державшие сумочку, ослабли. Оказалось, именно это и было нужно наглому гаеру. Он схватил сумочку, вырвал ее из рук барышни и метнулся прочь. На миг почудилось, что с сумочкой придется распрощаться, однако сидевшая рядом компаньонка быстро и очень ловко поставила вору подножку. Похититель споткнулся и с бранью полетел носом в землю, но трофей свой, однако, из рук не выпустил.