Дело Саввы Морозова

Он отнял руку от лица. Глаз его по-прежнему дергался, но он уже не обращал на это внимания. Он поднялся с места и быстрым шагом двинулся в сторону отеля. Там он подошел к стойке портье и, сняв трубку телефона, попросил у французской барышни, чтобы его соединили с Москвой.

Он нестерпимо долго стоял с трубкой возле уха, отсчитывая томительные секунды, пока наконец телефонная барышня не объявила, что трубку никто не берет. Он сделал минутную паузу, произвел новый вызов, потом еще и еще – все было тщетно, трубку никто не брал.

– Но этого просто не может быть… – пробормотал Морозов. – Должен же остаться дома хоть один живой человек. Или они перебили всех?

Тут он ощутил, как задергалась у него челюсть, замерло, а потом заскакало, как безумное, сердце в груди. Перед глазами, как живые, встали его младшие дети – одиннадцатилетняя Елена и совсем маленький Саввушка. Елена стояла насупившись, словно обиженная за что-то на отца, Саввушка махал пухлой ручкой, улыбался и неслышно что-то говорил.

Потом в мозгу Морозова что-то моргнуло, и он увидел детей уже скорченных, окровавленных, недвижно лежащих на полу. Не в силах выдержать это зрелище, замычал, зажал глаза руками. Но и во тьме, воцарившейся перед его мысленным взором, не было ему успокоения. Восстал из темноты багровый, окровавленный призрак с чертами Леонида Красина, прохрипел с укором: «Надо было соглашаться, надо было делать, как мы сказали. А теперь уж поздно, поздно, отдай хоть все свое состояние, а все равно детей не вернешь. Потому что, покуда ты жив, не жить твоим детям – ни старшим, ни младшим».

Руки Саввы тряслись, судорожно ощупывали карманы, будто искали что-то важное. Наконец нашли – красивый хромированный браунинг, словно самим Сатаною подсунутый им в пиджак. Вот же, вот он, выход… Если умереть, никто не будет в претензии, никто не посмеет ему угрожать, и главное, никто не покусится ни на детей его, ни на мать, ни на других близких и любимых.

Давай, говорил ему багровый призрак, попробуй! Бежать хочешь? Не сбежишь… Призрак подначивал, подзадоривал, обрушивал остатки воли Морозова, уничтожал последние бастионы здравого смысла. Ты слабый, говорил он, ты трусливый, ты не сможешь!

Нет, смогу, в отчаянии думал Савва Тимофеевич. Смогу, смогу, только бы знать, что все не зря, только бы знать, что дети спасутся. Но его убийцы в покое не оставят никогда, хоть бы даже он отдал им все свои деньги, они будут идти за ним и требовать свою вечную кровавую мзду… Да, так, значит, решено, решено. Вот только что-то еще нужно, что-то еще требуется, но что именно, он не помнит, позабыл… Это говорил ему Загорский, он говорил ему что-то очень важное – как назло, совершенно вылетело из головы, но ничего, ничего, он вспомнит, вспомнит…

И он все-таки вспомнил, он вспомнил. Дрожащей рукой нашарил на столе блокнот, вырвал оттуда листок. Взял со стола перо, окунул в чернильницу, неровно надавливая, написал: «В смерти моей прошу никого не винить».

– Вот так хорошо, – зашептал он, – так хорошо…

И вытащил из кармана браунинг. Услышал, как в двери зашебуршала отмычка, понял, что это они пришли, они, не только за жизнью его, им мало одной только жизни, они пришли уже и за душой его. Торопясь, Морозов поднес браунинг к груди, нажал на спусковой крючок.

Зинаида Григорьевна с саквояжем, полным денег, отпирая дверь в номер, услышала, как за дверью раздался не слишком громкий, суховатый щелчок. Зинаида Григорьевна еще не поняла, что случилось, а сердце ее почему-то обмерло, и ноги вдруг стали ватными. Она рванулась к комнате, туда, где должен был быть Савва, но ноги все не шли, и все казалось, будто она, как во сне, движется медленно-медленно, и даже сам воздух как будто сделался вязким и непроходимым.

Однако она все-таки преодолела эти несколько саженей, прорвалась сквозь глухую бесцветную преграду, распахнула дверь. Сначала она ничего страшного не разглядела, но потом взгляд ее, блуждавший по сторонам, ударился о преграду. Она увидела диван, и на диване этом, полусидя, откинулся на спинку Савва. Руки его были сложены на животе, на груди расплылось кровавое пятно, глаза были закрыты. Правая рука была разжата, на полу лежала предсмертная записка и браунинг…

Секунду Морозова смотрела на мужа, не веря глазам. Казалось, все вокруг застыло, звуки словно истребились из мира, видно было только лицо Саввы, на удивление безмятежное. Она смотрела и смотрела и не могла ни двинуться, ни слова выговорить. Только что-то странное все время беспокоило ее, не давало полностью уйти в беспамятство. Она с трудом перевела взгляд и увидела, что в раскрытом окне колышется занавеска.

Постой-постой, зашептал ей кто-то в ухо, занавеска… Почему она колышется, что бы это такое значило? Мысли ее шевелились с трудом, словно по голове от души ударили чем-то тяжелым. Окно, занавеска, ветер… Но погодите, когда она выходила из комнаты, окно ведь было закрыто. Кто же и зачем открыл его?