Дельцы. Том II. Книги IV-VI

— Такъ стало, почтеннѣйшій Абрамъ Игнатьичъ, нечего было вамъ и перебивать меня. Не угодно-ли вамъ пожаловать ко мнѣ и я вамъ покажу, изъ какихъ источниковъ идетъ моя новость.

— Много обяжете!..

— Те, те, те, умѣрьте порывъ вашего восторга: я съ вами ни въ какой разговоръ не войду прежде, нежели мы не условимся вотъ о чемъ: коли тайному совѣтнику Саламатову благоугодно будетъ заработать однимъ разомъ кушъ, какой преличествуетъ русскому концессіонеру, то почетный гражданинъ Гольденштернъ обязуется оказать ему необходимый для него денежный кредитъ и способствовать наивыгоднѣйшему сбыту саламатовской концессіи. Идетъ?

— Точно по писаному откачали!

— Такъ идетъ? переспросилъ уже менѣе шутливо Саламатовъ.

— Какой-же дурень откажется отъ эдакой соблазнительной штукенціи!

Въ эту минуту все тотъ-же парень внесъ шампанское.

— Какъ впопадъ! взвизгнулъ Гольденштернъ и выхватилъ бутылку изъ рукъ сидѣльца. — Стаканы поставь и ступай, и ступай!

Абрамъ Игнатьевичъ съ необыкновеннымъ рвеніемъ наполнилъ стаканы, и когда чокнулся съ Саламатовымъ, то показалъ ему свои черные зубы.

— Идетъ, идетъ-съ, дражайшій Борисъ Павловичъ, полушепотомъ взвизгивалъ онъ, хватаясь за лѣвое плечо Саламатова. — Во всемъ Питерѣ не найдете лучшаго цѣнителя вашего генія, какъ Абрамъ Гольденштернъ.

И на этотъ разъ онъ схватилъ его за колѣно.

— Щекотно, боюсь, закричалъ Саламатовъ и разразился такимъ хохотомъ, что въ лавкѣ задрожали стклянки съ капорцами и консервами.

Потекли веселыя и шумныя рѣчи, прерываемыя глотаньемъ устрицъ. Бесѣда затянулась до пятаго часа. Выйдя изъ лавки на Невскій, новые союзники распростились и направились въ разныя стороны: Гольденштернъ взялъ къ Казанскому собору, Саламатовъ къ гостиному двору.

День стоялъ все такой-же теплый. Тайному совѣтнику было жарковато, и онъ, двигаясь животомъ впередъ, то-и-дѣло отдувался. Его эгоистка ѣхала за нимъ шагомъ; но ему хотѣлось пройти еще пѣшкомъ хоть до Аничкова моста. Красное лицо Бориса Павловича сіяло еще больше, чѣмъ утромъ. Онъ положительно начиналъ жить съизнова и мечта о милліонѣ переплеталась въ его воображеніи съ роскошнымъ и благоуханнымъ «пріютомъ утѣхъ», которымъ онъ все еще не обзавелся съ того дня, когда Авдотья Степановна отставила его отъ своей особы.

«Ужасно я цѣломудренъI» думалъ онъ, поглядывалъ на коляски кокотокъ и слегка кивалъ нѣкоторымъ изъ нихъ.

Онъ проходилъ мимо часовни, что у Гостинаго двора. Какая-то женщина, одѣтая полумонашески, съ чернымъ платкомъ на головѣ, положила два земныхъ поклона и пошла къ широкому тротуару въ такомъ направленіи, что должна была пересѣчь ему дорогу.

Борисъ Павловичъ заглянулъ ей подъ низко-надвинутый платокъ и съ неподдѣльнымъ изумленіемъ вскрикнулъ:

— Дунечка!

Женщина въ черномъ нѣсколько отшатнулась назадъ, но тотчасъ-же совершенно спокойно и даже добродушно проговорила:

— Все Господь. Вотъ и съ тобой приказалъ свидѣться. Прощай. Одна просьба къ тебѣ: когда съ друзьями-пріятелями будешь, не поминай моего имени.

И она поклонилась ему низкимъ поклономъ.

— Какъ, что? закричалъ-было Саламатовъ — куда ты такъ вырядилась.

— Туда, отвѣтила она — на Волгу — не замай.

Саламатовъ хотѣлъ-было взять ее за руку, но она уклонилась, спѣшнымъ шагомъ перешла тротуаръ и сѣла въ крытую извощичыо пролетку.

Саламатовъ таращилъ глаза, стоя съ растопыренными руками: передъ нимъ пронеслось точно какое-то видѣніе…

XII.

Лиза Загарина долго упрашивала Авдотью Степановну взять ее съ собой на Волгу, и все тщетно. Она простилась съ нею совершенно растерянная и точно обозленная, и пошла на похороны Саши Чернокопытова, гдѣ выстояла все время отпѣванія безъ слезъ. Вернувшись съ похоронъ, она заперлась у себя въ комнаткѣ, къ обѣду не вышла и пролежала цѣлый день въ кровати.

На другой день, часу въ двѣнадцатомъ утра, она сказала Катеринѣ Николаевнѣ, что ей нужно сходить погулять, одной. Она доѣхала по желѣзно-конной дорогѣ до Васильевскаго острова, и, взявъ направо съ Николаевскаго моста, вошла въ румянцевскій скверъ, сѣла около колонны на одну изъ скамеекъ и стала кого-то ждать…

Карповъ и его подруга такъ оживили Бенескриптова, что онъ болѣе двухъ недѣль провелъ безъ всякихъ «припадковъ». Мысль о той, которая умирала тутъ, въ томъ-же Петербургѣ, тревожила его по ночамъ, но онъ не порывался повидаться съ Надеждой Сергѣевной, зная, что онъ не выдержитъ и еще сильнѣе «закуритъ».

«А во мнѣ ей какая-же сласть! думалъ онъ. — Ей теперь нуженъ одинъ покой».

Въ день свадьбы Карпова онъ чувствовалъ себя «совсѣмъ живымъ», какъ онъ выразился, много и весело болталъ, потѣшался надъ своей новой ролью суфлера, говорилъ, что онъ рискнулъ-бы даже играть наперстниковъ въ трагедіяхъ, да жаль, что этого амплуа больше не полагается въ театральномъ обиходѣ. Послѣ обѣда онъ, однако, затуманился и ушелъ въ свою коморку. Карповъ и его жена сейчасъ-же догадались, на какую тему ему взгрустнулось, и рѣшили ѣхать какъ можно скорѣе — коли уложатся, такъ на другой-же день, — боясь, что Бенескриптовъ расхандрится и сдѣлается ни къ чему не годнымъ, по крайней мѣрѣ, на недѣлю.