Дельцы. Том II. Книги IV-VI

— Ахъ, Боже мой! душа моя, развѣ ты не помнишь… ну князь Павелъ Павлычъ… Ты сама, кажется, состоишь у него подъ началомъ?

— Dé la bienfaisance? [53] сгримасничала Надежда Аполлоновна и такъ и осталась съ этой гримасой на нѣсколько секундъ.

— Ну-да, мой другъ, de la bienfaisance. Но почетъ, почетъ какой! Побуду я годъ, и у меня Бѣлаго Орла. Теперь у меня чинъ такой. А тутъ, согласись сама, коптѣть въ подчиненной должности, проглатывать выговоры и чѣмъ-же кончить: тѣмъ — что тебя замаринуютъ, какъ какого-нибудь омара, въ прокъ и умрешь ты все въ томъ-же затхломъ уксусѣ; теперь-же я займу совершенно барское мѣсто. Никто, кромѣ человѣка съ блестящимъ положеніемъ въ обществѣ, не возьметъ его.

— Alors vouz avez donne votre demission? [54] спросила Надежда Аполлоновна, все еще не мѣняя строгаго тона.

— Mais oui, ma chere, je vous lai deja dit, [55] вскричалъ уже нѣсколько раздражительно Борисъ Павловичъ и надвинулъ шаровары на животъ. Я не могъ, да и не хотѣлъ оставаться «un tchinovnik», какъ говорятъ князь Павелъ Павчычъ, il fallait mémanciper [56].

— En dautres termes: on vous a chassé du service! [57]

Надежда Аполлоновна повернула ротъ свой налѣво и слегка сапанула.

Борисъ Павловичъ поправилъ свой синій пиджачекъ, взялъ стулъ, присѣлъ къ женѣ и облокотился своей пухлой рукой о письменный столикъ.

— Да пойми-же, душа моя, началъ онъ ласково и вразумительно — ты умная женщина и благоразумія тебѣ не занимать стать. Вѣдь меня производятъ въ тайные совѣтники ни съ того, ни съ сего, да еще съ мундиромъ. Ты это сама прочтешь въ сегодняшнихъ газетахъ.

— Je me soucie bien,[58] возразила Надежда Аполлоновна: de votre piteuse uniforme de tchinovnik. Si vous perdez votse charge honorifique et avec elle votre belle uniforme brodee!… [59]

— Да успокойся ты, Христа ради, Надя, голубчикъ! Ничего я не теряю, а веду тебя ко всевозможнымъ грандерамъ. Хочешь вѣрь, хочешь нѣтъ; но, право, я работаю тутъ только для тебя. Мой шитый мундиръ щекоталъ твое самолюбіе, но я все-таки былъ чиновникъ, а завтра я превращаюсь въ особу и трое положеніе въ твоемъ мондѣ вотъ какъ поднимается!

Онъ указалъ рукой аршина на два отъ пола.

Надежда Аполлоновна притихла, сжала губы и нѣсколько обиженнымъ тономъ проговорила:

— Au surplus, Boris, vous netes ni un enfant, ni un imbecile. Vous savez ce que vous devez à votre femme et. vous agirez en consequence.[60]

— Ну вотъ и прекрасно, вскричалъ Саламатовъ и чмокнулъ жену въ щеку красными, сочными губами. — Этакъ-то лучше будетъ. Только, сердечный другъ Наденька, надо будетъ и тебѣ немножко поработать.

— Dans quel sens? [61]

— Отставка моя появится сегодня, а новое назначеніе только завтра. Ты поѣдешь сегодня съ визитами и пусти вѣсть о моемъ назначеніи. Ты съумѣешь это сдѣлать и пресѣчешь всякіе глупые толки… Всѣ эти барыни знаютъ, что ты самый строгій судья твоего благовѣрнаго супруга. Стало-быть, если ты что-нибудь про него разсказываешь, значитъ оно правда. Эдакъ вы и вашем. у превосходительству приготовите надлежащій ходъ на высшія ступени…

— Assez, assez de bavardagel [62] остановила супруга расходившагося Бориса Павловича.

Онъ еще разъ поцѣловалъ ея руку и громко вздохнулъ. У него на лбу показалось даже нѣсколько капель поту.

Надежда Аполлоновна встала, оправила свой распашной капотъ и проговорила тономъ самоотверженной жены:

— S’il faut que je plaide votre cause, je me résigne.[63]

— Да, мамочка, рискнулъ Борисъ Павловичъ и, чмокнувъ ее въ сухую шею, выкатилъ изъ будуара.

Этотъ военный поцѣлуй произвелъ, повидимому, на Надежду Аполлоновну самое сильное впечатлѣніе. Она, растеревъ себѣ руки ароматическимъ уксусомъ, позвонила горничную и дала ей обстоятельное приказаніе, какой приготовить туалетъ къ двумъ часамъ.

Вернувшись къ себѣ въ кабинетъ, Борисъ Павловичъ вынулъ изъ кармана платокъ и отеръ имъ лобъ. Разговоромъ съ своей «Надиной» онъ былъ довольнѣе, чѣмъ даже объясненіемъ съ той особой, у которой онъ выторговалъ тайнаго совѣтника. Давно ему не дышалось такъ легко, какъ въ этотъ день. Онъ точно начиналъ съизнова свою карьеру.

Весело оглянулъ онъ кабинетъ, гдѣ столько денегъ вошло въ его широкіе карманы. И письменный столъ, и шкапы съ дѣловыми картонами глядѣли такъ аппетитно и точно приглашали къ новымъ подвигамъ, готовые сейчасъ широко раскрыть свои ящики и полки.

Когда камердинеръ подалъ ему газету, онъ, не торопясь, развернулъ листъ и медленно прочелъ въ оффиціальныхъ извѣстіяхъ о своемъ увольненіи. Ему пріятно было разобрать про себя, но складамъ, крупно отпечатанное имя: Саламатовъ.

«То-то закопошатся, подумалъ онъ, воображая, какое впечатлѣніе произведетъ его отставка на разныхъ благо-пріятелей-дѣльцовъ. — Обрадуются, дурачье!»

Больше ничего въ газетѣ Борисъ Павловичъ и не прочелъ. Ему захотѣлось ѣсть. Если-бы въ эту минуту кто-нибудь завернулъ къ нему, онъ-бы позавтракалъ съ двойнымъ наслажденіемъ, но никто что-то не являлся.

«Небось не придутъ, подлецы, думалъ онъ, — не знаютъ, съ какой ноты начать, съ жалостной или съ поздравительной; а за глаза злоязычничаютъ всласть».