Демон абсолюта

Он знал все арабские диалекты от Тауруса до Мекки? Он позаботился о том, чтобы изучить особенности некоторых диалектов, и благодаря этому разгадывал происхождение пленных, которых допрашивал; но эта иллюзия создавалась, потому что он заранее готовил и проверял то, что собирался сказать, и потому, что разница между арабскими диалектами, на которых говорят в Сирии, огромна…

Арабские вожди признавали в нем одного из своих? Никогда, разве только при совсем коротких встречах, никто не принимал его за араба[640]. Одним тем, что он был выбрит, он был более чуждым в армии Фейсала, чем со своим головным платком и «агалем» в Лондоне. Достойным восхищения было не то, что он создавал подобную иллюзию, но именно то, что все считали его англичанином и христианином, и при этом ему удалось до такой степени впитать в себя душу араба, что товарищи считали его примером, и не раз выбирали его в судьи, зная, что он не один из них…

Он сделал все в одиночку, разгадав, что Англия может достучаться до арабского движения, поднять пустыню своим пророчеством? Он и хотел бы этого, но этот лубочный образ[641], который снова и снова возвращался, снова и снова заставлял его приближаться к границе своих сил. Он слишком быстро понял и констатировал после прибытия в Каир, что всякое политическое и историческое действие основано на коллективности; что нет английской революции без пуритан, нет французской революции без масонства. Интеллидженс Сервис, Арабское бюро, «Фетах» — он все время действовал через организацию, которая служила ему, как и он служил ей. Превыше всего он ставил свободу мысли, но уже знал, что первое условие действия — это подчинение всякой мысли элементарному миру, по сущности своей нечистому, манихейскому (мы — это добро, а наши враги — это зло) и единственно эффективному миру для действия.

Неважно, в конце концов, было то, что воображение жаждало видеть в таком множестве преодоленных препятствий не работу, неустанно предпринимаемую вновь, а непобедимую силу демиурга; воображение нуждается в общепринятых героях — и всегда воплощает одних и тех же… Но, если его легенда терзала его из-за его поражения, не меньше она терзала его из-за удобной чистоты того героя, которым его заменяли. Во время кампании, писал он, «внутри всегда скрывалась Воля, нетерпеливо ожидая случая вырваться наружу. Мой ум был непредсказуемым и молчаливым, как дикий кот, мои чувства были как грязь, налипшая ему на ноги, и мое «я» (всегда осознававшее себя и свою неловкость) убеждало этого зверя, что внезапно выскакивать — нехорошо, а питаться убоиной — вульгарно. Итак, его, запутанного в сети нервов и нерешительности, не стоило страшиться; но все же это был настоящий зверь, и эта книга — его паршивая шкура, высушенная, натянутая и выставленная всем на обозрение».[642] Он не рассчитывал на то, что его демона в последней засаде узнают за этой откровенностью; но то, что о нем совсем не будут знать, и будут восхищаться Лоуренсом по причине этого незнания, казалось ему сарказмом судьбы.

Во время одного из тех дней, когда он фактически правил Дамаском, к нему пришел австралийский врач, чтобы просить помощи по поводу турецкого госпиталя. Когда он вошел в невероятную тишину длинных коридоров и дворов, заполненных солнцем, как библейские львиные рвы, там было множество людей, брошенных умирать от дизентерии, тифа и холеры, распростертых среди множества трупов. Ни санитаров, ни врачей, ни носилок, ни медикаментов. Лоуренс нашел турецких врачей, арабского майора, чтобы командовать ими; снарядил могильщиков из наиболее пригодных больных, распорядился составить список умирающих, похоронить мертвых, отскрести лопатами склеенные человеческие останки, снарядил санитаров, помог всему, чему можно было помочь. Затем он поспешно вернулся в ставку правительства, чтобы не допустить голода, ожидая, прибудут ли поезда. Он проспал несколько часов, его преследовали во сне трупы, в которых копошились крысы, среди солнечного света и тишины госпиталя. Назавтра он нашел британского майора (кстати, присланного по его приказу), который спросил его, говорит ли он по-английски. Лоуренс оставался в арабской одежде, он рассеянно слушал, глядя вокруг: через три дня госпиталь уже мог бы стать нормальным. «Это вы здесь ответственный?» — спросил майор. «Да». «Скандал! Позор! Выходит за все рамки! Расстрелять надо!» Лоуренс, на грани нервного срыва, разразился истерическим смехом: майор яростно выкатил глаза: «Скотина чертова!» Лоуренс отвечал пронзительным хохотом. Тогда майор дал ему пощечину и ушел большими шагами.[643]

Лоуренс Аравийский был еще одним персонажем под маской, и потому царственным. Чувства, которые он вдохновлял, иногда вызывали в Лоуренсе тот же конвульсивный смех.