Демон абсолюта

Его самой убедительной маскировкой был не арабский костюм, выбранный главным образом потому, что он позволял ему больше требовать от самого себя, но согласие на жестокость. «Кровь всегда была на наших руках: нам было дано дозволение на это. Раны и убийства казались призрачными, настолько краткой и болезненной была наша жизнь. В сравнении с горечью такой жизни горечь наказания должна была стать беспощадной. Мы жили одним днем и так же умирали. Когда была причина и желание, мы записывали свой урок пистолетом или кнутом непосредственно на угрюмой плоти страдальца, и дело закрывалось без апелляций».[628] Виновные, которых ему приходилось приговаривать, приговоренные, которых приходилось казнить, раненые друзья, которых приходилось приканчивать, жестокие часы в Дераа, героизм и низость, которых никто не знал за ним, люди его охраны, которых били кнутом, и после этого они целыми днями прятали глаза[629] — какой след оставляло все это в Лоуренсе, какие ложные удовольствия или какие изменения это порождало? «Вспышки жестокости, извращений, похоти пробегали по поверхности нашей жизни, не тревожа ее… То, что кажется мне иногда жестокостью или садизмом, я считал тогда неизбежным и неважным».[630]

Неизбежным — да. Неважным? У него была слишком хорошая память. Те три титанические книги, которые восхищали его среди всех, «Карамазовы», «Заратустра», «Моби Дик» — были евангелиями одиночества; но пустыня Заратустры и море Мелвилла меньше отделяли их от людей, чем зло, отделявшее Ивана — и, помимо Ивана, проповедь Достоевского об абсурде, которая отзывается от Кириллова до великого инквизитора. Достоевский помнил расстрельную команду, нацелившую на него ружья[631], и каторгу; Лоуренс тоже познал свои принудительные работы. Знаменитая фраза, кульминация протеста Достоевского против Бога: «Ничто не может возместить страдание невинного ребенка от мучителя»[632] тяготеет лишь к тому, чтобы вынудить к возрождению христианскую проблему зла; но тот, кого преследуют, таинственным образом становится из покорствующего обвиняющим. «Зло, которое содержится в этой истории»,[633] — это была первая фраза книги, которую писал Лоуренс. Аравия заставила его вынести больше, чем он рассчитывал, и благородная душа не может безнаказанно выдержать ни ремесло судьи, ни ремесло палача — ни Дераа. Несомненно, выйти из ада не проще, чем остаться в нем, и совершенно невозможно, вернувшись, обнаружить себя снова в том же мире, который покидал. Человек, которому не удается подвергнуться метаморфозе, смутно призывающей его, если он продолжает жить, может лишь изменить мир или его разрушить.

Связь Лоуренса с Ницше была еще более тесной. Борьба Ницше против Евангелия скрывает от нас то, что его понятие о человеке, о том человеке, к которому адресуется Заратустра, христианское — в том, что для него, как и для Христа, человек — это раб. Под словами: «Человек — это то, что следует преодолеть» следует понимать: «Человек — это то, что следует освободить». Ницше также адресовался к грешнику, и от этого исходит тот аккорд, где сливается в современной мысли один из существенных элементов его размышлений с размышлениями Кьеркегора. Всякая его проповедь на первый взгляд рассматривает в человеке основной грех — смирение со своим рабством; но под этой проповедью, в его тоске, видно более глубокое, оригинальное — сознание этого рабства, которое является, возможно, лишь рабством перед смертью. Речь идет о том, чтобы избежать метафизической зависимости человека, победить деспотизм течения времени в наших венах, спастись с помощью вечного возвращения, как делает это мусульманин с помощью экстаза и христианин с помощью причастия. Однако Лоуренс верил не в искупление, а в грех, не в благодать, а в обвинение Достоевского, не в вечное возвращение, а в обвинение Ницше.

В этих людях, в которых Лоуренс видел своих учителей, было и другое общее чувство, помимо чувства одиночества: чувство неисцелимости. И их жизнь тоже несла клеймо неисцелимости. Неизлечимой болезни, создающей то состояние, вспышка которого у множества других людей создает сходное состояние, из-за болезни это происходит или нет. Даже гений не избавляет Достоевского от эпилептического припадка, не избавляет его от знания, что в каждую минуту к нему может вернуться спящее чудовище; но такие чудовища — присутствие в себе того, что отвергается всей остальной личностью — не обязательно физиологические: они более или менее глухо рычат внутри тех, кому «не нравится тот «я», которого они могут видеть и слышать».[634]