Демон абсолюта

А Лоуэлл Томас обладал исключительной способностью укрывать в тени своего рассказа Интеллидженс Сервис, благодаря которой этот рассказ основывался на правде. «Я восхищался Лоуренсом, — говорил он, — больше, чем любым из людей, которых я встречал, а я всю жизнь провел в путешествиях и обошел семь морей»[608]; он любил его и за личные качества, и как романист — своего героя; он чувствовал, что он совсем не был эпическим разведчиком; и также чувствовал, что, если вывести на первый план Интеллидженс Сервис, Лоуренс стал бы агентом, в то время как он должен был стать — и был — вдохновителем. Серый кардинал должен вдохновлять, а не служить. Как Фейсал и арабские вожди, как деньги, подразумевалось, что Интеллидженс Сервис имела второстепенное значение.

К тому же роль английской армии приобретала бы ту же важность, что и роль армии арабской. Не то чтобы Лоуэлл Томас стремился создавать ложную картину: он посвящал Алленби другие конференции. Но о численности восточных войск было тогда известно очень мало (на Парижской конференции, на вопрос: «Сколькими бойцами располагал эмир Фейсал?» он ответил: «От тридцати до ста тысяч»[609]), а главное — законы повествования вынуждали автора диктовать свои законы своему персонажу. Итак, английская армия оказывала в решающий момент поддержку арабской армии, а не арабская армия была одним из подкреплений английской армии. Та, в свою очередь, если не в мыслях, то в чувствах слушателей, была на втором плане.

Наконец, роль, сыгранная тайными арабскими обществами, была скрыта, потому что Лоуэлл Томас не знал их; и воля к возрождению империи Омейядов подкрепляла, с торжественностью великой мечты, все продвижения Лоуренса со времени его отъезда из Йенбо.

Настоятельное чувство романтики заставляло оратора сделать Лоуренса тем, чем аэды делали своих героев: единственным вдохновителем великих коллективных действий, в которых он участвовал. Разве кристаллизованные в одном человеке множественные силы, которые оживляют эпопеи, не придают ему сверхчеловеческий характер? Заменив пучок таких сил личными способностями, Лоуэлл Томас придал ему форму, которой всегда одержимо воображение: способность убеждать словом и примером. Он поставил на первый план проповедь Лоуренса. Власть слова, главное орудие основателей религий, связано с самыми устойчивыми нашими мечтами; революционные легенды непрестанно показывают нам ее. И Лоуэлл Томас, наконец, наделял эту фигуру, вчера еще неизвестную, обаянием большим, чем обаяние человека, освобожденного от общего рабства, или серого кардинала; тем обаянием, которое апеллировало к Востоку: обаянием вооруженного Пророка.

Так Лоуренс стал человеком, который в одиночку задумал план построить арабское единство и изгнать турок; сумел своим красноречием мобилизовать племена; воодушевил всю страну преданностью, символом которой была «его гвардия головорезов, готовых умереть по одному его знаку»[610]; стал вождем клана, военачальником, создателем стратегии первых восстаний и стратегии армии на Мертвом море; героем, получившим пятьдесят девять ранений[611]; интеллектуалом, который — во время стольких ярких действий — был одержим лишь поэзией, философией и судьбой народов Востока, равнодушным к Кресту Виктории[612] и чину генерала[613], которые он презирал, и отныне имевшим лишь одну заботу — скрыть свою славу некоронованного короля и создателя империи в библиотеке Оксфорда, у камина, среди друзей[614].

Эту легенду он сначала принимал. Тогда она была лишь обширной вспышкой вокруг его имени, толкованием в глазах толпы тех стихов, которыми начинаются «Семь столпов»:

«И потому, собрав в своих руках волны людей,
Я начертал свою волю звездами по небу».[615]

Лоуэлл Томас встречался с Лоуренсом на очень короткое время[616], и в нем было слишком мало историка, чтобы распутать его сложные действия. Легендарный персонаж, которого тот создал, интересовал Лоуренса так же, как интересовали его собственные фотографии, его образы, то, что говорили или писали о нем. Он пять раз приходил смотреть на этот романтический портрет, на того человека с экрана, в котором он так мало себя узнавал. Он проскальзывал один, тайком, на общедоступные места. Если его узнавал кто-нибудь из охранников, он краснел, смущенно смеялся и удалялся, пробормотав какую-нибудь отговорку.[617] Казалось, в эту минуту он сам для себя был серым кардиналом…