Демон абсолюта

Успех конференций, начатых в Ковент-Гардене[603] Лоуллом Томасом, стал таким, что ему пришлось возобновлять их каждый день в огромном зале Альберт-Холла — который прежде никогда не снимали больше, чем на один сеанс. Теперь они назывались не: «С Алленби в Палестине и завоевание священной Аравии», но: «С Алленби в Палестине и с Лоуренсом в Аравии». Министры и аристократия приходили, чтобы послушать; ведущий конференций был приглашен королем. Родился «Лоуренс Аравийский». Казалось, что реальность, взятая отвлеченно, позволяла людям любить романтику, не чувствуя себя детьми; аудитория воодушевлялась этой фигурой, в которой они видели лишь имперского героя, одну из тех жизней, которая утешает людей в противостоянии с богами. Какая биография нашла бы за пять месяцев такое количество читателей? Лоуэлл Томас обратился к Австралии, чтобы предпринять там свои конференции: с августа [1919 года] по январь [1920 года] его слушали в Лондоне больше миллиона слушателей.

Его репортажи были на удивление подготовлены для романтического восприятия. Средства красноречия, за исключением тех, которые относились к актерскому искусству, были такими же, как средства журналистики: и те, и другие пытались выпрямить в одну линию сложный и часто противоречивый мир, а затем акцентировать трогательные элементы. Лоуэлл Томас делал ораторский репортаж о приключении.

«Я часто в течение месяцев, проведенных в Палестине рядом с Алленби, слышал, как говорят об этом таинственном человеке. В первый раз я услышал о нем и о его деяниях, когда следовал из Италии в Египет; австралийский морской офицер сказал мне по секрету, что один англичанин, как считают, возглавляет армию варваров-бедуинов, где-то в непроходимой аравийской пустыне. Высадившись в Египте, я слышал рассказы о его фантастических подвигах. Его имя всегда произносилось вполголоса…»[604]

Так начиналась конференция, которая заканчивалась словами:

«Это было 31 октября 1917 года, в 7 часов утра — полководец самой крупной армии Аравии за пять веков, молодой человек двадцати девяти лет, который меньше чем за год стал самой влиятельной личностью в Аравии со времен Гарун-аль-Рашида, одним словом, Лоуренс официально вступил в древнюю столицу арабской империи. Все население города и десятки тысяч бедуинов из соседней пустыни давились на улице, «называемой Прямой»[605], когда Лоуренс вошел в ворота города, одетый в костюм принцев Мекки».

Лоуэлл Томас инстинктивно понял и чувствовал это по воздействию своих первых конференций: тем, что неодолимо толкало приключения Лоуренса стать легендой, были их декорации. Очарование Востока не столько исчезло, сколько отступило; когда Константинополь стал слишком привычным для воображения, оно перешло к святым городам, к пескам и Евфрату как исходу их мечтаний. Недаром принцессы и носильщики «Тысячи и одной ночи» блуждали по ночным улицам Багдада; покорителю Триполитании или Болгарии было бы труднее стать легендой.

Лоуэлл Томас и сам чувствовал тягу к этим декорациям, он по опыту знал, как живописны маленькие окна палаток эмиров, перекрещенные черными шнурами вместо решеток, какие бывают в сарацинских домах, и за ними — странствующие бедуины, с заплетенными в косы волосами, ружьями и пиками, среди пустынных земель. Все это смешивалось с миром Библии, и возрождение Аравии соединяло иной мир с миром предков, почти знакомым, как в тот момент, когда на золотой маске, найденной в Микенах, едва ее сняли с черепа, к которому она была прибита гвоздями, появилась надпись: «Агамемнон»…