Демон абсолюта

К самому человеку, быть может. К мучительной победе, что обретается в трезвом созерцании своего поражения. Критики заговорили о «Семи столпах», хотя издание было частным; Лоуренс с исключительным вниманием прочел анализ Герберта Рида, который говорил: «Великие книги написаны в состоянии духовного просветления и интеллектуальной уверенности»[935], и писал Гарнетту: «Я возразил бы ему, что в подобном состоянии никогда не появлялся на свет творческий труд размером хотя бы с мышь, созданный людьми, достаточно стерильными, чтобы чувствовать уверенность. Для меня великие книги мира — это [пробел], «Моби Дик», Рабле, «Дон Кихот» (мы говорим о прозе, разумеется). Неплохая цепочка сердец тьмы».[936] Искусство тьмы — это не сама по себе тьма, но вопрошание; и если Лоуренс, когда писал свои «Записки из Мертвого дома», обращался лишь к неизвестному Христу, то, по меньшей мере, несомненно видел себя в смутном единстве с изначальными, самыми таинственными в мире силами, которые представляют собой самую суть великого искусства, смешанный расцвет божественной власти, которая на мгновение приписывалась человеку, отчаянную форму его искупления.

Большинство его друзей предлагало ему опубликовать свою книгу. На что он отвечал, что она по природе своей вредит королевской авиации; что Тренчард не советовал ее публиковать; что это будет не по-товарищески по отношению к действующим лицам, которые фигурируют в ней, ведь, «когда они фотографируются, то надевают свои «лучшие» наряды».[937] Он не хотел бы, чтобы Гарнетт отдал его текст для напечатания на машинке, чтобы его могли прочесть не только те, для кого рукопись не была препятствием (это не было чуждо его страсти к допечатным временам). Бернарду Шоу, который настаивал, по крайней мере, на публикации нескольких экземпляров, чтобы «Чеканка» не подверглась риску утери, как первая рукопись «Семи столпов», он отвечал, что «Семь столпов» следовало спасти от забвения как историческое свидетельство, в то время как «Чеканка» — всего лишь «частный дневник, интересный миру лишь в той степени, в которой ему может быть интересно препарировать мою личность».[938] Почему бы не требовать от него, по тем же причинам, чтобы он спасал от забвения свои письма? (Но ему не было неизвестно, что другие берут это на себя). «Писать книги — это неизбежно, но публиковать их — это поблажка себе…»[939]

Он туманно согласился с мыслью о публикации в 1950 году. Тренчард и большая часть его товарищей по Эксбриджу были бы уже мертвы, ему было бы шестьдесят два, и он был бы, «возможно, тоже мертв»[940]… Казалось, что он не может писать, не прячась от редактора и даже от читателей, за исключением нескольких друзей; что он способен писать лишь для тех читателей, которые прочтут его, когда он будет мертв. «Обычно именно второе поколение заставляет нас вновь ожить, после множества насмешек…» Возможно, он хотел избавиться от этих насмешек, или от права судить его, которое приходится терпеть от читателей всякому автору? Или хотел, чтобы его читали так же, как сам он читал тех, кого любил? Мертвых авторов всегда читают с большим благородством…

Месяцы проходили в пустыне, времена года менялись незаметно. Шоу был произведен в рядовые первого класса по выслуге лет. Не было риска, что его будут повышать по службе дальше, так как он отказывался проходить экзамены по арифметике и английскому языку, без которых нельзя было получить чин унтер-офицера; и официально он оставался неграмотным. Ему, без сомнения, хотелось бы знать, что Хогарт и Томас Гарди думают о «Чеканке»: но Хогарт был мертв. «Оксфорд был для меня величественным местом, очагом, потому что там жил Хогарт, и я мог его увидеть за те несколько минут, когда я бывал там, каждый раз… Он был человечным, знал человеческую натуру вдоль и поперек, и всегда понимал, но никогда не судил. Он был подобен большому дереву, главным элементом окружения в моей жизни. Как родитель, который сам еще не прекратил расти… И он унес все свое лучшее с собой в могилу, потому что множество его сторон не были выражены. Огромная потеря: самая огромная, может быть, которую мне приходилось вынести…»[941] Как и в другие годы, Лоуренс провел рождество в карауле, когда на каждом углу его товарищи были мертвецки пьяны; газеты объявили, что Гарди тяжело болен. И 15 января [1928 года] он писал миссис Гарди: