Демон спускается с гор

Девушки переругивались, смеялись. Что придавало храбрости идти вдоль мерцающих огней по лесу лучше, чем смех и разговоры о женихах? Влюбленность одаривала крыльями, облегчала путь и иссушала слезы. Айсэт шла среди их веселого гама, отягощенная думами, но мысли ускользали. Поддавшись смелости девушек, они летели впереди нее и заглядывали в будущее, которое пряталось за Ночью Свадеб, чтобы отыскать в нем малейший признак счастья.

Дахэ, по обыкновению, шагала в стороне. Задрала подбородок так высоко, что даже звезды засмущались ее надменности и спрятались за бледно-серым покрывалом облаков. Луны облака сторонились, проплывали мимо ее пристального ока. Ночная владычица следила за шествием и делилась с платьями девушек белизной, обращала их в призраков, заранее отнимая у этого мира.

«Вот выскочит из чащи нагучица, сверкнет железными зубами, откусит от тебя кусок побольше и отнесет своей уродливой доченьке, – пугали матери детей, – а та поест-поест да вид твой примет. Твои косточки в лесу останутся, а дочь нагучицы в твоем облике к нам с отцом вернется. И придется нам ее любить за тебя».

Ни разу за время, проведенное в лесу, не встретила Айсэт старухи-людоедки, но сейчас ей казалось, что все они, бредущие друг за другом в ущелье, досыта наевшиеся медом, сладкой кашей, сушеной хурмой и ранними яблоками, как полагалось невестам духа, были дочерями нагучицы, которые приняли человеческий облик. Ведь родных дочерей люди не могли вести в логово горного духа. А чужих отдали без жалости. Из года в год одна уходила навсегда, а другие оставались, чтобы вести привычную жизнь и украдкой заглядывать в лица юношей: не он ли жених, что не откажется выбрать ее. Глаза их теряли блеск, речь – живость. Даже Чаж, болтливая и смешливая, ни словом не обмолвилась о том, что происходило у пещеры. Они оставались во власти горного духа целый год, освобождаясь от гнетущей пустоты к следующей Ночи Свадеб.

Искры взметались и гасли среди ветвей. Деревья корчились причудливыми тенями. Лица людей менялись в пляске костров у каменного стола. Гремели барабаны, зудели трещотки, наперебой надрывались свирели и шичепшин[19]. В Ночь Свадеб не звучали грустные мелодии, величальным мотивам музыканты тоже не позволяли бередить сердца невест. Никто не расхваливал жениха, не обещал счастливой долгой жизни молодым, никто не перечислял достоинств будущей жены. Музыка буйствовала и призывала к битве. Люди запугивали духа единственным способом, который им оставался.

По жесту Гумзага толпа расступилась, музыка смолкла, уступая хриплому голосу. Жрец запел песню сегодняшней ночи:

На высоком холме дуб могучий растет,
Кроной гордой своей солнце в сети плетет,
Корни в землю ножами вонзаются,
В сердцевине дорога скрывается.
Если спустишься вниз, если смелость найдешь,
То во мраке пещерном навек пропадешь.
Сердцу нечего видеть и глазу – смотреть:
Там нигде, никогда света ясного нет,
Лишь дорога чернеет на семь долгих дней.
Ты пройдешь наугад среди острых камней,
И, когда наконец озарит солнце взор,
Ты увидишь, как демон спускается с гор…

Айсэт разглядела лица женихов из соседних аулов. Когда они явились в деревню? Пока Дахэ и Айсэт предавались воспоминаниям? Или за то время, что она говорила с сыном Гумзага? Один – невысокий и тонкий, как девушка; другой – заросший дикой бородой и с бровями гуще леса; третий – с ногами кривыми, как подкова. Кто бы еще захотел невесту из самой проклятой среди проклятых деревень Гнилых земель? А четвертый – низенький старик с тяжелыми веками, отчего казалось, что он все время смотрит с прищуром, и красным носом – явился просить Кутас. А та не глядела на него. И Айсэт почти читала ее мысли. Кутас считалась второй красавицей после Дахэ. Велик ли шанс, что дух определит ей войти в пещеру?

Они выстроились перед кострами, чтобы женихи могли разглядеть их лица. Зарна слабо улыбнулась. Родители сосватали ее за брата Тугуза – Кура. За время, что он воспитывался в другой семье, Кур вырос в скромного, доброго юношу. Вернулся через три года после старшего брата. Отцовской любви к огню и металлу Кур не унаследовал. Водил стадо овец к дальним отрогам гор. Возвращаясь, приносил Зарне увядшие цветы. Она прижимала их к сердцу и расцветала, затмевая нежностью румянца и Дахэ, и Кутас. А кому достанется Нану, которая не поднимала головы? Айсэт исполняла просьбу матери и не прятала лица, а Нану, видимо, получила другой наказ. «Пусть видят, – чуть не сказала ей Айсэт. – Да, пусть видят, – вместо этого она подбодрила себя: – Все равно не по мою душу. Мой же вон стоит».