Демонтаж

Они будто вернулись в прошлое, по которому так скучали, и теперь беседовали, переходя от темы к теме, от воспоминаний к текущим делам. Манвел рассказал о своих планах. «У меня скромный грант от европейской общественной организации, которая занимается вопросами исторической памяти. Я приехал, чтобы поработать в наших архивах. Я уже был в немецких и польских архивах, посетил Треблинку и Бухенвальд. Комитас ездил по европейским университетам, а я вот езжу по европейским концлагерям, – невесело усмехнулся он. – Я слушал историков и журналистов, рассказывавших, как они работали с прошлым, изучал, как немцы увековечивают память о преступлениях нацистов и коммунистов. Все это время мне не давала покоя мысль: да человек ли это? Я много размышлял, почему двадцатый век стал веком концлагерей: турецких, немецких, советских. Только недавно мне стало казаться, что я ухватываю суть. В Берлине был митинг антифашистов, их радикального крыла. Лидером была девушка в кепи а-ля Ленин, и она бесконечно кормила толпу лозунгами, твердила о зверствах НАТО, о свободе для угнетенных меньшинств, о том, что вождь мирового пролетариата был миротворец, который боролся с капиталистической несправедливостью. Я смотрел на этот абсурд, будто взятый из романов Гуарески[31], и думал, с одной стороны, о концлагерях, где младотурки, большевики и национал-социалисты уничтожали людей, а с другой – о нынешних горе-социалистах, которые всё повторяют лозунги Ленина, отказываясь признавать, что их вожди первыми и проложили дорогу в кремационную печь. Я спросил у своего берлинского друга, знают ли эти модно одетые и, очевидно, образованные, очень интеллигентные молодые люди о красном терроре, который санкционировал их вождь-миротворец? Друг вяло пожал плечами. „Ты же не запретишь им это?“ Я не спорил. Берлин научил меня, что многообразие – этническое, культурное, политическое – одно из важнейших достижений послевоенной цивилизации. Поэтому даже коммунисты имеют право высказываться. Потому что если запретить свободу слова, это выльется в насилие. Уж мне, выходцу с кавказской земли, хорошо известно, какую форму принимает молчание, за которым прячется неудовлетворенное желание. Кровь сама по себе никогда не проливается. Насилие тесно связано с молчанием. И Ленин не давал мне покоя. Что-то не нравилось мне в этом митинге, но выразить это ясно я не мог. Вечером я сидел в баре, смотрел репортаж об угрозах НАТО в адрес Сербии, а у меня за спиной две женщины обсуждали легализацию проституции. Кадры с эксгумацией трупов из Сребреницы сопровождались беседой о правах проституток, приехавших из стран, пострадавших от колониальной политики европейцев. Я видел митингующих с портретами Ленина, обугленные трупы из Сребреницы, слушал женщин, культурно обсуждающих проституцию, и не понимал, чтó это за мир. В гостинице мне приснился сон: будто посреди моего ереванского дома, полуразрушенного из-за бомбардировок, стоит огромная гипсовая голова Ленина, а во рту у головы горит огонь. Похожую голову мы оторвали на площади Свободы в апреле девяносто первого, только теперь она была у меня дома, посреди разрушенной комнаты. Я сидел возле этой головы и подкидывал в ее рот, как в топку, хворост, чтобы согреться. И пока я во сне глядел на Ленина с горящим ртом, в моем сознании пронеслось: „Отче наш, сущий на небесах, да святится имя Твое“. Я проснулся с молитвой на губах. Пролежал без сна несколько часов, гадая, что это может значить. Очевидно, в этом сне заключались ответы на терзавшие меня вопросы. Я должен был разгадать это тревожащее послание. Из этого вырос замысел пьесы, над которой я сейчас работаю. Так и назову ее: „Голова Ленина“. Сюжет такой: на краю сцены стоит деревянная лачуга, а в центре – гипсовая голова Ленина, вокруг нее кружат, размышляя вслух, три интеллигента: молодая пара и мужчина средних лет. Они уверены, что, оторвав голову от памятника, совершили нечто историческое, и рассуждают о народе и интеллигенции, европеизации и демократии и по ходу пьесы влюбляются, изменяют друг другу, ревнуют, угрожают, ссорятся, мирятся – словом, находятся во власти страстей, и все это время на фоне, на огромном экране, проносятся кадры: война, голод, разруха и массовое бегство из страны. А огонь в пасти Ленина разгорается все сильнее, потому что герои, чтобы согреться, все подкидывают в нее дрова, разбирая лачугу. Когда от нее ничего не остается, экран гаснет и наступает темнота. И интеллигенты встают на колени перед головой Ленина, из которой рвутся языки пламени, и молят ее о прощении». Манвел договорил, извлек из пачки сигарету и закурил. Было видно, что он высказал что-то очень важное, может быть, самое важное для себя.

Когда он чиркнул спичкой и выдохнул сигаретный дым, Седа вспомнила свою ночную прогулку по Парижу и янтарные глаза араба.