Демонтаж

Его виски́ тронула седина, но брови остались густыми и черными. Он был гладко выбрит, в темном пиджаке поверх светлого джемпера, с серебряными часами на запястье. «Извини, что не был на похоронах», – сразу сказал Манвел. «Ничего», – ответила Седа. Она присела рядом, возле деревянного столика с плавными контурами, на котором стоял запотевший кувшин с грушевым компотом. Профессор принес тарелку с нарезанными ломтями арбуза, и разговор, прерванный приходом Седы, возобновился. Манвел рассказывал, как его потрясло преображение западной мысли, делился впечатлениями от недавно прочитанной французской философской новинки. Ему понадобилось четыре часа, чтобы осилить двадцать страниц. Едва ему начинало казаться, что он уловил суть, как следующий абзац сметал предыдущее и провозглашал нечто новое. Вначале Манвел злился, но затем осознал, что цель этой авторской игры, этих ловушек на пути читателя, в том, чтобы подвести к раскрытию истины, он еще какое-то время продирался сквозь дебри авторских неологизмов, но в конце концов устал от этих игр и отложил новинку. «Однако вам, профессор, моего мнения никогда не было достаточно», – сказал он. «Не совсем, Манвел-джан, – ответил профессор, кладя каждому в тарелку по ломтю арбуза. – Просто мне кажется, что важно разобраться во всем самому. Может быть, у меня сложится такое же впечатление, как у тебя. Однако это будет мое впечатление». Разговор плавно перешел от французской философии к французской литературе и к литературе вообще. «На мой взгляд, – говорила Седа, – все, что написано в двадцатом веке, особенно после войны, является отклонением от основ искусства. Случаются редкие исключения – скажем, Макс Фриш или Клайв Льюис, писатели, продолжающие европейские традиции, а не пытающиеся их пресечь. Но большинство отвергают традицию». Профессор, внимательно слушавший ее, спросил: «Почему же отвергают?» – «Потому что, – ответила Седа, – они сводят на нет всё, что было создано до них, все достижения человечества: христианство, гуманизм, науку Нового времени. Они только и умеют, что разрушать, отказываться, выбрасывать, приговаривать: конец тому, конец сему, смерть композитора, смерть автора. А рождения и созидания они не предлагают». – «Я предположу, – вмешался Манвел, – что причина не в них, а в войнах и потрясениях, которые лишили людей веры в прежние идеалы. После всех несчастий – геноцидов, депортаций, концлагерей, предательств – как-то с трудом верится в гуманистические начала литературы или музыки, не говоря уже о науке. А философы или писатели, без разницы какой эпохи, просто делают свое дело – запечатлевают настоящее». Седа с досадой возразила: «Но ведь ни гуманизм, ни христианство никуда не исчезли. Они здесь. Они живы». – «Да, – ответил Манвел, переходя в наступление, – и человек вроде ходит по той же земле, что и раньше, но вот вера его в прежние идеалы и в людей исчезла. Тут зияющая пустота, которую нечем больше заполнить». – «Старые идеалы отслужили свое, – прибавил профессор, подливая себе компот, – а новые еще не созданы». Седа, протестуя, высказала то, что казалось ей важным: «Но тогда цивилизация, которую мы строили, лишается смысла. Исторического смысла. Как жить в таком мире?» Манвел ответил очень спокойно, как человек, который знает, о чем говорит: «Значит, придется какое-то время пожить без смысла». Седу это не устраивало. Она повторила, что смысл есть, надо только разглядеть его, дотянуться до него, совершить над собой усилие. Она продолжала спорить, но уже не ради поиска истины, а потому, что в глубине души ей хотелось верить, что между ней и Манвелом пробежала прежняя искра.

Она вспомнила, как отец в телефонном разговоре бросил: «Одиночество годится только для Бога».